Сад Финци-Контини - [20]

— Это сколько же мы не виделись?

— Да лет пять, наверное.

— Какой ты стала?

— Настоящая уродина. Старая дева с красным носом. А ты? Кстати, я читала, читала…

— Читала что?

— Ну, в газетах, что ты принимал участие в конференции по вопросам культуры и искусства в Венеции два года назад. Мы можем гордиться, да? Поздравляю! Ты ведь еще в гимназии отличался на уроках языка и литературы. Мельдолези был прямо-таки в восторге от некоторых твоих сочинений. По-моему, он нам даже приносил некоторые почитать.

— Тут не над чем особенно смеяться. А ты что поделываешь?

— Ничего. Я должна была защитить диплом по английской литературе в Ка Фоскари в прошлом году, в июне. Но где уж мне! Надеюсь, если лень не помешает, защититься в этом году. Как ты думаешь, экстернам дадут возможность получить дипломы?

— Я понимаю, что ужасно огорчу тебя, но я в этом нисколько не сомневаюсь. Ты уже выбрала тему?

— Выбрать-то выбрала. О творчестве Эмили Дикинсон, знаешь, та американская поэтесса прошлого века, та ужасная женщина… Но как писать? Мне бы пришлось все время ходить хвостом за профессором, безвылазно сидеть в Венеции по пятнадцать дней кряду. А мне последнее время эта «жемчужина лагуны»… Все эти годы я старалась бывать там как можно реже. Да и вообще, знаешь, учиться мне никогда особенно не нравилось.

— Врушка. Врушка и сноб.

— Нет, клянусь тебе. А этой осенью отправиться туда пай-девочкой мне хочется еще меньше, чем всегда. Знаешь, что мне бы хотелось делать, милый мой, вместо того чтобы заживо похоронить себя в библиотеке?

— Ну, послушаем, послушаем.

— Играть в теннис, танцевать и флиртовать, представь себе!

— Вполне невинные забавы, включая теннис и танцы. Ты могла бы предаваться им и в Венеции.

— Конечно… с дядей Джулио и дядей Федерико в качестве гувернанток!

— Ну уж в теннис ты бы могла играть. Я, например, как только могу, сразу сажусь на поезд и удираю в Болонью, а там…

— Ты едешь к возлюбленной, признайся.

— Нет-нет. Я должен защитить диплом в будущем году. Не знаю еще, буду ли писать по истории искусств или по итальянской литературе, думаю, по литературе. А когда мне хочется, я позволяю себе поиграть часок в теннис. Я иду на платный корт на улице Кастелло или в Литторьяле. Там прекрасные земляные корты, с душем, баром, в общем все удобства.

— И никто ничего не говорит. Почему бы и тебе в Венеции не делать то же?

— Дело в том, что для тенниса и танцев нужен партнер, а я в Венеции никого не знаю. И потом, я же тебе говорю: может, Венеция и красива, я не спорю, но я чувствую себя там какой-то чужой, потерянной, как за границей.

— Ты останавливаешься у дяди?

— Да, конечно.

— Понимаю. И все же спасибо тебе большое, что когда в прошлом году в Ка Фоскари была конференция, ты не приехала. Поверь мне, это была черная страница в моей жизни.

— Почему? В конце концов… Должна тебе признаться, что, когда я узнала, что ты участвуешь, я лелеяла мечту приехать и устроить тебе овацию, просто из патриотических чувств. Слушай, а ты помнишь, тогда, на стене Ангелов, в тот год, когда у тебя была переэкзаменовка по математике? Бедненький, ты ревел, как теленок! У тебя были такие глаза! Мне так хотелось тебя утешить. Мне даже пришло в голову помочь тебе перебраться через стену и показать сад. А почему ты не полез? Я помню, что ты не полез, но не помню, почему.

— Потому что кто-то застал нас в самый неподходящий момент.

— А, этот кошмарный Перотти, садовник.

— Садовник? Ты кажется говорила, кучер?

— Садовник, кучер, шофер, привратник, все что у годно.

— Так он еще жив?

— Еще бы!

— А собака, ну, та, что лаяла?

— Какая собака? Джор?

— Да, дог.

— И он жив и здоров.

Она повторила приглашение брата («Не знаю, позвонил ли тебе Альберто, но почему бы тебе и впрямь не прийти покидать мяч?»), но не настаивала, не упоминала, в отличие от него, о письме маркиза Барбичинти. Она сказала только, что было бы приятно увидеться после стольких лет и вместе воспользоваться тем, что оставалось от летних радостей, несмотря ни на какие запреты.

II

Пригласили не только меня.

Тогда, в ту субботу после обеда, минуя Джовекку и центр города, выехав на проспект Эрколе I со стороны площади Чертозы, я сразу заметил, что у ворот дома Финци-Контини в тени стоит небольшая группа теннисистов. Четверо юношей и одна девушка, все тоже на велосипедах — это были завсегдатаи теннисного клуба «Элеонора д'Эсте», я узнал их сразу. В отличие от меня, все они были уже в теннисных костюмах: в ярких пуловерах и шортах, только один, тот, что был постарше остальных, какой-то тип лет двадцати пяти с трубкой в зубах, которого я не знал даже в лицо, был в белых льняных брюках и коричневом фланелевом пиджаке. Они уже давно ждали, когда им откроют, и успели уже несколько раз нажать кнопку звонка. Но безрезультатно, и теперь в знак веселого протеста, не заботясь о том, что на них обращают внимание редкие прохожие, они время от времени прекращали свою громкую и веселую болтовню и принимались ритмично нажимать на звонки велосипедов.

Я затормозил и был уже готов повернуть назад. Но было слишком поздно. Заметив меня, двое или трое теннисистов перестали звонить и посмотрели на меня с любопытством. Потом один, в котором я вдруг узнал Бруно Латтеса, помахал мне ракеткой, высоко подняв ее длинной худой рукой. Он хотел, чтобы я его узнал (мы никогда не дружили, он был младше меня на два года, и даже в Болонье, на филологическом факультете, мы встречались не слишком часто) и подошел. Я подъехал и остановился как раз напротив него.