Сад Финци-Контини - [18]

Он пристально смотрел на меня голубыми, немного растерянными глазами, уже давно потеряв всякую надежду подчинить меня себе, узнать, что творится у меня в голове. Он прекрасно знал, это говорил его взгляд, что его вопросы меня раздражают, что его постоянное стремление вмешаться в мою жизнь я нахожу бестактным, неоправданным. Но, Боже мой, разве он не мой отец? Разве я не вижу, как он постарел за этот последний год? С мамой и с Фанни он не может говорить откровенно: они женщины. С Эрнесто тоже: он слишком маленький. А с кем же ему тогда разговаривать? Я ведь не могу не понимать, что ему нужен именно я.

И, набравшись терпения, я объяснил ему, о чем идет речь.

— Ну а ты? Пойдешь?

Он не дал мне времени ответить. Сразу же с пылом, который охватывал его всякий раз, когда ему удавалось втянуть меня в какой-нибудь спор, особенно о политике, он с головой ушел в «разъяснение ситуации».

— К сожалению, это правда, — начал он свои вечные подробные объяснения, — 22 сентября, после первого официального заявления от 9 сентября, все газеты опубликовали циркуляр Секретариата партии о «некоторых практических мерах», которые местные организации должны были принять по отношению к нам. В дальнейшем сохранялся запрет на смешанные браки, на обучение молодых людей, признанных принадлежащими к еврейской нации, во всех государственных учебных заведениях, на прохождение ими военной службы — почетного долга граждан. Мы, иудеи, не сможем публиковать некрологи в газетах, наши имена не могут фигурировать в телефонных книгах, мы не имеем права нанимать прислугу арийской расы, посещать какие бы то ни было клубы. И все же несмотря на все это…

— Я надеюсь, ты не станешь снова излагать мне эту свою идею, — прервал я его в этот момент, покачав головой.

— Какую идею?

— Что Муссолини лучше Гитлера.

— Нет, нет, — заторопился он. — Однако ты должен с этим согласиться. Гитлер — это сумасшедший, жаждущий крови, а Муссолини — это Муссолини, может быть, макиавеллист и приспособленец, если хочешь, но…

Я снова перебил его, не сдержав жеста нетерпения. Согласен он или не согласен, с просил я его довольно резко, с тезисом статьи Льва Троцкого, которую я дал ему почитать несколько дней назад?

Я имел в виду статью, опубликованную в старом номере «Nouvelle Revue Franciase», журнале, подшивку которого за несколько лет я бережно хранил в своей комнате. Случилось это так: не помню, почему, но я был очень невежлив с отцом. Он обиделся, стал ворчать, а я, чтобы как можно быстрее восстановить с ним нормальные отношения, не нашел ничего лучше, как познакомить его с моими новыми увлечениями. Польщенный этим проявлением уважения, отец не заставил себя долго просить. Он сразу прочитал, скорее проглотил статью, подчеркнув карандашом множество строк и усеяв поля многочисленными замечаниями.

— В сущности, — заявил он мне определенно, — статья этого негодяя, друга Ленина, явилась для меня откровением.

— Конечно, я согласен! — воскликнул он, довольный, что я расположен поспорить, и вместе с тем обескураженный. — Несомненно, Троцкий — великий полемист. Какая живость! Какой язык! И он смог написать статью по-французски! Вообще, — гордо улыбнулся он, — может быть, русские и польские евреи и неприятны, но у них выдающиеся способности к языкам. Это у них в крови.

— Давай не будем о языке, поговорим о сути, — остановил я его с учительской ноткой в голосе, о которой тут же пожалел. — В статье ясно сказано, — продолжал я уже спокойнее, — капитализм в стадии империалистической экспансии не может быть терпимым к национальным меньшинствам, особенно к евреям, которые являются меньшинством по преимуществу. Теперь, в свете этой общей теории (статья Троцкого была тридцать первого года, не нужно об этом забывать, года, когда началось настоящее движение Гитлера к власти), какое значение имеет то, что Муссолини лучше Гитлера? Да и действительно ли Муссолини как человек лучше?

— Я понял, я понял, — все время повторял вполголоса отец, пока я говорил.

Он сидел, полузакрыв глаза, с лицом, искаженным гримасой болезненного нетерпения. Наконец, совершенно уверившись, что мне больше нечего добавить, он положил мне руку на колено.

Он все понял, повторил он еще раз, открывая глаза. И все же я должен его выслушать, по его мнению, я вижу все в слишком черном свете, мне везде мерещатся катастрофы.

Почему я не хочу признать, что после сообщения от 9 сентября, да и потом, после циркулярного письма от 22, в Ферраре все продолжает идти, как прежде?

— Конечно, — сказал он, грустно улыбаясь, — за этот месяц среди семисот пятидесяти членов нашей общины не умер никто, заслуживающий упоминания в «Коррьере феррарезе» (умерли только две старушки в приюте на улице Витториа, если я не ошибаюсь, Саральво и Риетти; последняя даже не из Феррары, а из маленького городка в окрестностях Мантуи: Саббионетта, Виадана, Помпонеско или что-то в этом роде). Но будем же справедливы: телефонную книгу не заменили на новую, в некоторых наших семьях еще остаются христианки: горничная, няня или старушка-гувернантка, которые должны были бы, охваченные расовыми предрассудками, немедленно уволиться. Коммерческий клуб, где более десяти лет пост вице-председателя занимает адвокат Латтес и куда он сам, как я, должно быть, знаю, продолжает беспрепятственно ходить почти каждый день, не выдвинул никаких требований об исключении. А Бруно Латтеса, сына Леоне Латтеса, разве исключили из теннисного клуба? Совсем не думая о брате Эрнесто, который, глупыш, смотрит на меня всегда с открытым ртом, как будто я какой-нибудь пророк, я перестал ходить в клуб; и очень плохо, должен он сказать, я поступил очень плохо, пытаясь отстраниться, отделиться, не встречаться ни с кем под предлогом занятий в университете и необходимости ездить в Болонью три или четыре раза в неделю. (Даже с Нино Боттекьяри, Серджо Павани и Отелло Форти, которые еще год назад были моими неразлучными друзьями, даже с ними я не хочу встречаться здесь, в Ферраре, а они, месяца не проходит, чтобы не звонили мне все по очереди, бедные ребята!) Посмотри лучше на молодого Латтеса! Судя по спортивным обзорам в «Коррьере феррарезе», он не только смог участвовать в турнире закрытия сезона, который проходит как раз сейчас, но даже играет в смешанной паре с этой красоткой Адрианой Трентини, дочерью главного инженера области, и прекрасно играет: они легко прошли три тура и теперь готовятся участвовать в полуфинале. Ну уж нет, о милом добром Барбичинти все можно сказать: что он придает слишком большое значение трем четвертям благородной крови в своих жилах, например, и слишком маленькое — грамматике в тех статьях по пропаганде тенниса, которые секретарь местного отделения фашистской партии заставляет его публиковать время от времени в «Коррьере феррарезе». Но в том, что он благородный человек, абсолютно не враждебный к евреям, хотя и немного фашист (когда отец произнес это слово «фашист», голос его чуть-чуть дрогнул), в этом нет ни малейшего сомнения, тут и спорить нечего.