Сад Эпикура - [34]

И все же он попробовал встать, хватаясь за ствол дерева. Сначала поднялся на колени, потом выпрямился во весь рост, прислушиваясь к жжению в пояснице, несколько раз глубоко вздохнул и решил, что сможет идти. И хотя боль была все еще сильной, он сделал шаг, другой, вышел на аллею сада, ведущую к дому, и тут лицом к лицу столкнулся с крупноголовым — предводителем нападающих. Крупноголовый, топая ногами, как мул, выбежал из боковой аллеи, не сразу заметил Эпикура, а заметив, шарахнулся было в сторону, но быстро сообразил, что перед ним немощный старик и, кажется, сам Эпикур, остановился и медленно двинулся на него, вглядываясь в его лицо. Старая маслина освещала их своим красным колеблющимся светом — она уже затухала. И все же этого света было довольно, чтобы крупноголовый узнал Эпикура, а Эпикур — крупноголового.

— Хвала Зевсу, ты мне попался! — сказал крупноголовый, поднося к шее Эпикура руки. — Сейчас я отправлю тебя в Элисий[51].

Голос его гудел, как пустой кувшин на ветру. Липкие, перемазанные смолой руки крупноголового обхватили шею Эпикура.

— Может быть, ты хочешь что-нибудь изречь перед смертью? — хохотнув, спросил крупноголовый. — Все мудрецы что-нибудь изрекают перед смертью, я об этом слыхал.

— Я хочу лишь узнать, кто ты, — ответил Эпикур. — Скучно умирать от руки неизвестного.

— Я Медо́нт из Эфеса, — ответил крупноголовый. — Моя рыбная лавка у Сунийских ворот.

— А ты не родственник другого эфесца, имя которого Геростра́т? — спросил Эпикур.

— Мне знакомо это имя: Герострат поджег в Эфесе храм Артеми́ды. Он проклят всем эллинским миром. И ты прочишь мне его в родственники?

— Если не по крови, то по духу, — ответил Эпикур. — Ведь ты собираешься совершить нечто подобное тому, что совершил Герострат. Разве убить философа и уничтожить храм — не одно и то же? И слава твоя будет называться геростратовой славой. Вспомни Мелета, Анита и Ликона[52], погубивших Сократа. Мелета приговорили к смертной казни, а Ликона и Анита изгнали из Афин так, что и другие города Эллады отказывались приютить их.

— Сократ почитал богов, — сказал крупноголовый.

— Ты ничего не знаешь, его обвинили как раз в том, что он не чтил богов, которых чтят афиняне. Вот и ты обвиняешь меня в том же. И казнь собираешься совершить без суда.

— Мы разболтались не ко времени, — протрубил крупноголовый, дыша Эпикуру в лицо. — Пришла твоя, смерть! — Он стиснул руки на шее Эпикура, но тут же выпустил его и метнулся в гущу деревьев: по дорожке с криками: «Эпикур! Эпикур!» — бежали Метродор и Колот.

— Ты здесь? — заговорил запыхавшийся от бега Метродор. — Один? Нам показалось, что с тобой был еще кто-то.

— Я беседовал с Медонтом из Эфеса, чья рыбная лавка у Сунийских ворот, — ответил Эпикур, опираясь на плечо Колота. — Он не захотел встречаться с вами и убежал.

— Куда? — спросил Колот.

— В ночь, — ответил Эпикур. — В ночь. Из ночи он возник, в ночь и канул. Такова участь всех глупцов. — Он произнес эти слова громко, надеясь, что притаившийся в кустах Медонт их услышит.

Дом Гермарха и Колота хоть и пострадал от огня, но не настолько, чтобы в нем нельзя было жить. Все же он нуждался в хорошей починке. Этим-то, ремонтом дома Гермарха и Колота, занимались некоторые мужчины в течение трех дней. За эти же дни садовник Мис с добровольными помощниками выкопал все сгоревшие деревья. Были починены ворота усадьбы, и на прежнее место водворена доска со словами, выжженными на ней когда-то Метродором: «Странник, здесь тебе будет хорошо: здесь удовольствие — высшее благо».

Привратник Афан, когда доска была уже вновь прибита к воротам, сказал, вздыхая:

— Из всех удовольствий, какие здесь можно было найти прежде, осталось лишь одно: удовольствие думать о хорошей еде.

Кладовые Федрии за эти дни были почти полностью опустошены, осталось лишь немного сыра — Эпикур повелел выдавать его только детям и кормящим женщинам — да около двухсот хеников[53] бобов.

— Этого хватит еще дней на пять, — сказала Эпикуру Федрия, — если выдавать по горсти бобов в день. Не послать ли кого-нибудь в город?

Город постепенно оживал. Особенно заметным это становилось по вечерам, когда во дворах под котлами разжигались костры. С вершины холма их хорошо было видно. Но по-прежнему закрытыми оставались все харчевни, пустовали палатки торговцев на агоре, земледельцы из окрестных деревень не только не привозили в город продуктов, но и тех горожан, которые отправлялись в селения в поисках пищи, встречали палками и прогоняли прочь, боясь, что они занесут к ним чуму. Чума еще не покинула великий город. Еще умирали люди, еще скифы вывозили на длинных повозках умерших за городские стены, и там дымились черные костры. Но с каждым днем смертей становилось меньше, и это означало, что скоро чуме придет конец. Надеялись, что этим концом станут Панафинеи[54]— великий праздник в честь богини Афины, которая не пожелает видеть в этот день чумные костры у стен своего города. До Великих Панафиней оставалось более полумесяца.

Эпикур не разрешил Федрии отправлять кого-либо в город на поиски продуктов.

— Будем питаться тем, что есть в саду, — сказал он. — С голоду не пропадем, а ради жизни близких и друзей можно и поголодать.