— А ты, Зенон, раб! — сказал Эпикур вслух. — Ты все твердишь одно и то же: «Покорного судьба ведет, а непокорного тащит». Человек свободен! Свободен перед судьбой, перед богами, перед всей природой. Непокорность — вот его главный наставник. А ты, Зенон… — Эпикур в сердцах махнул рукой и встал. — Ты, Зенон, раб.
Он вернулся к погашенному кострищу, какое-то время стоял, опустив голову, глядя на залитый вином пепел, потом посмотрел на виноградник, потрепанный ливнем, на солнце в чистом тихом небе, на омытые дождем вязы у садовой ограды, на тропу, размытую потоками так, что стали видны старые корни олив, на дом, белеющий в глубине сада, вздохнул глубоко и подумал, что нынешние его чувства можно уподобить чувствам человека, выбравшегося наконец из глубокого темного колодца, в котором он просидел несколько дней.
Он прошел по винограднику, поправляя поваленные и спутанные грозой лозы. И пока занимался этим, размышлял над тем, что человеческие руки и виноградная лоза более родственны, чем иные люди. Руки любят лозу, лоза подчиняется им и, наверное, по-своему любит руки — теплые, сильные, ловкие, заботливые. Лоза доверчива, а руки мудры. Мудрость человеческих рук. Не в этом ли причина того, что все живое на земле испытывает наслаждение, когда прикасаются к нему человеческие руки? Мудрость человека нужна травам, деревьям, птицам, зверям, потому что мудрость человека — мудрость всего живого. И пока человек будет думать обо всем живом на земле и заботиться о нем так же, как о себе, земля останется прекрасной. Всякая жизнь равноценна. И никто никому не служит, но все друг другу помогают, потому что все они — одно, Живое.
Дождем сбило много оливок. Эпикур подбирал те, что лежали у него на пути, и складывал их на просохшие плоские камни. А земля была еще влажной, оливки на ней могли сгнить.
— Вот дело для всех, — подумал он вслух, — собрать оливки, не дать им пропасть.
Он любил соленые оливки. И зеленые, и созревшие. Обычно, особенно зимой, они составляли главную часть его завтрака — оливки, слабое вино и ячменная лепешка. И все об этом знали. Многие следовали его примеру — были воздержанны в пище. Все, кроме Аристобула. Он один, кажется, не мог понять, что самая простая снедь — оливки и лепешка — доставляет не меньше наслаждения, чем роскошный стол. Ведь даже хлеб и вода доставляют величайшее из наслаждений, если дать их голодному. Но не в этом главное. Главное же, чего не хотел понять Аристобул, заключается в том, что привычка к простой пище укрепляет здоровье, делает нас сильными перед соблазнами роскоши и освобождает от страхов перед превратностями судьбы… Нужно делать все, что освобождает нас от страха и всякой другой зависимости, от неподвластных нам вещей и обстоятельств.
Поминальная трапеза по брату Аристобулу была скромной: запасы продуктов кончались.
— Совсем не вовремя умер Аристобул, — вздыхала Федрия, — совсем не вовремя: мука на исходе, нет сыра, оливкового мдсла осталось лишь на дне… Скоро будем питаться одними бобами, как тогда, когда Деметрий осадил Афины. — При этих словах она взглянула на Эпикура. Она знала, что Эпикур не любит вспоминать то время, когда ему и его ученикам пришлось делить бобы и есть их, чтобы не умереть.
На трапезе было много людей — все обитатели эпикуровского сада. Федрия сосчитала их еще тогда, когда готовила поминальный ужин: шестьдесят человек вместе с женщинами и детьми. А еще надо было накормить и всех постоянных жильцов. Всего же набралось людей около сотни — тьма-тьмущая. Вина только ушло более половины всех оставшихся запасов. Конечно, горе, конечно, беда, тут особенно скаредничать не приходится, но ведь и завтра будет день, и послезавтра, и неизвестно еще, когда кончится проклятая чума, знать бы, кто послал ее из богов, да и помолиться ему…
По старым обычаям эллинов, плеснули из первых чаш вино на землю: совершили возлияние в честь подземных богов, чтобы пощадить тех, кто еще верил в них, — женщин. Потому женщины верят богам, что они, женщины, — охранительницы очага жизни, и готовы верить хоть в богов, хоть в звезды, хоть в камни, лишь бы защитить этот очаг. Затем выпили за здоровье живущих. И лишь потом — в память об Аристобуле, урна с прахом которого все еще стояла на убранных коврами и пурпурными тканями носилках у жертвенника Зевса, покровителя дома, установленного посреди двора. Там же горел костер, освещая жертвенник и носилки с урной. Вокруг костра и жертвенника расположились мужчины. Женщины и дети ужинали в пастаде, в доме.
По тем же древним эллинским обычаям, следовало вспомнить все доброе, что сделал в жизни Аристобул, и сказать об этом, чтобы навсегда запечатлеть в памяти родственников и друзей дела покойного. Зло же будет помниться и без слов…
— Он был незлобив и щедр, — сказал об Аристобуле Идоменей. — Однажды я взял у него гиматий и порвал его, пробираясь сквозь кусты…
— Куда?
— Куда?.. — Идоменей замялся.
— Не перебивай его. Продолжай, Идоменей, — потребовал Эпикур.
Все знали, куда сквозь кусты пробирался некогда молодой Идоменей, — к дому Маммарии, где веселились богатые афиняне.
