Сад Эпикура - [24]

— Эпикур не одобрит твоего решения, Маммария.

— Сначала не одобрит, потом будет рад. Первое решение, которое принимают мужчины, женщины никогда не принимают всерьез. Настоящим решением бывает только второе, которое мужчины принимают, посоветовавшись с женщинами.

— Демокрит говорил: если хочешь поступить правильно, выслушай женщину и сделай наоборот.

— Он также сказал: сильно вредят мужчинам те, кто их хвалит.

— Мужчинам? По-моему, он сказал: сильно вредят глупцам те, кто их хвалит.

— Разве? — засмеялась Маммария. — А мне казалось, что он говорил о мужчинах.

Услышав смех Маммарии, Эпикур вышел из сторожки.

— Я к вам, — не дожидаясь, что скажет Эпикур, объявила ему Маммария. — Дом мой сгорел, годы мои ушли, так что если и осталось у меня что хорошее, так это ты, Эпикур. Буду вам здесь мешать, надоедать, стеснять вас, морочить вам головы, объедать, но если попросите — стану петь песни. И хотя я сильно постарела, голос мой еще чарует, ты сам мне об этом недавно сказал, Эпикур.

— Недавно? — усмехнулся Эпикур, понимая, что перечить теперь Маммарии и бессмысленно, и бесполезно. — А по-моему, я сказал тебе об этом лет пять назад, Маммария.

— Какими годами ты счел это время? Твоими или моими? — спросила Маммария. — Если твоими, то это пять, если моими, то это ничто, как бы совсем недавно, вчера, потому что с той поры, о которой ты говоришь, ничего в моей жизни не было такого, что могло бы отделить тот день от этого.

— Вот ты уже и морочишь мне голову, как обещала, — досадливо махнул рукой Эпикур. — А песни твои мы, конечно, послушаем. «Когда женщина поет, умолкают птицы, а когда она говорит, умолкает разум» — так говорил Навсифа́н, мой учитель.

— Чей разум умолкает, Эпикур? Разум мужчины, потому что женщина его зачаровывает. Об этом Навсифан не говорил? — спросила Маммария.

— Он редко говорил глупости, — ответил Эпикур.

— Э-эх! — вздохнула Маммария. — Тебя не переспоришь. Куда одеяла?

— В сторожку, — сказал Эпикур, поглядывая на небо. — Кажется, дождь собирается.

Маммария тоже взглянула на небо, но не нашла там ни облачка.

— Дурачишь меня? — спросила Маммарид.

— Философы видят то, что будет, Маммария. Все же прочие — лишь то, что есть. Я вижу и чувствую, как сжимается воздух над землей. От этого сжатия возникнут облака. От сжатия облаков возникнет дождь. И случится это ночью. Поэтому я тебе говорю: неси одеяла в сторожку.

Это неказистое сооружение, сложенное из колотых камней и кривых стволов выкорчеванных старых деревьев, хоть и называли все сторожкой, но служило оно другим целям: здесь хранились широкие кирки для окапывания виноградной лозы, лопаты, садовые ножи, веревки, корзины, шесты и даже старый плуг, оставшийся от прежнего владельца усадьбы. Крыша у сторожки была земляная, поросшая травой, но она вполне защищала от дождя. В стенах еще при кладке были оставлены оконца для проветривания — прежний хозяин усадьбы вялил здесь после просушки виноград, хранил семена овощей, лук, чеснок. Запах лука и чеснока так въелся в стены и пол сторожки, что и теперь явственно чувствовался.

Колот и Метродор принесли в сторожку сухой травы, эту траву несколько дней назад Эпикур и Мис вырвали и вынесли из виноградника, очищая его от сорняков. Траву разбросали по полу, застелили ее одеялами. Три одеяла постелили рядом: для Эпикура, Колота и Метродора. Для старой Маммарии устроили ложе отдельно, за плугом. Плуг забросали травой, и получилась как бы ширма, отделявшая ложе Маммарии от остальных.

Трава заглушила прежние запахи — чеснока и лука. Толстая земляная крыша надежно защищала от солнечных лучей. В оконца тянуло воздухом с недавно политых овощных грядок — с огуречной и укропной. Было тихо и даже уютно. Вспомнились Эпикуру сладкие ощущения детства: отцовский огород на Самосе, шалаш, расколотая тыква, истекающая сладким соком, ложе из сухой травы и крупный бражник, бесшумно повисающий над сохнущими на солнце тыквенными семенами.

Далекое детство всегда кажется беспечным, даже если оно и не было таковым… Ведь были и тревоги, и заботы, и свои беды, и огорчения, и сверлящее сердце беспокойство от мыслей о завтрашнем дне, о собственной судьбе и о судьбе родителей. И каждый день, конечно, был отмечен удачами и неудачами, как подошвы ног на поросших колючками огородных дорожках.

Но все это забыто. И забыто не зря, потому что были радости, каких теперь не бывает. Радости, продолжением которых было воображение. Воображение дополняло их, продлевало, делало настолько полными, что они вытесняли из души все, что хоть как-то могло им помешать. Это были радости в отсутствие мыслей об их конце. Радости без сравнений, без оценок, чистые и полные радости детства. Наступило утро — радость: можно смотреть, можно слушать, трогать, бегать, кричать, прыгать, можно греться на солнышке, спрятавшись от всех на задворках, нюхать траву, разговаривать с птицами и жуками, жевать сладкие стебельки ромашки или пастушьей сумки, можно выуживать из норки на восковой шарик паука, можно забраться на тутовник и лакомиться белыми ягодами, можно спрятаться в зарослях дикого щавеля, притаиться и ждать, когда из-под каменной ограды, выйдет на прогулку рыжий хомячок…