Сачлы - [2]

— Не будет ли еще каких-либо приказаний? Я пошлю Матан, мигом слетает!

Субханвердизаде продолжал хмуриться.

— Это ты о чем, Бесират?

— Все, что только пожелает Гашем-гага[6], будет принесено незамедлительно! — И Нейматуллаев поклонился.

— А-а-а… Нет, спасибо. Сколько с меня? — Председатель зашарил по карманам.

— Помилуйте! — Бесират в смущении развел руками. — Валлах[7], да мы в вечном долгу перед таким эмиром![8] — Он подобострастно осклабился.

— Ладно, ладно, в таком случае завтра рассчитаюсь. Нейматуллаев сделал знак девушке, и оба они поспешно удалились, непрерывно оборачиваясь и отвешивая поклоны.

Высокие окна были изнутри закрыты ставнями. Сгустившееся в просторном доме молчание душило Субханвердизаде. Даже маятник стенных часов застыл в неподвижности. Тусклый свет лампы бросал слабые отблески на зеленоватые обои. Сегодня все раздражало Гашема. Заметив серый слой пыли на спинках стульев, он глубоко вздохнул, одну за другой расстегнул пуговицы гимнастерки, снял широкий кожаный пояс.

Даже аромат свежего сочного шашлыка, ударивший в нос, едва он приподнял крышку, не утешил его, как в былые вечера. Обмакнув кусочек дымящегося мяса, в наршараб[9], он положил его в рот, пососал, пожевал… Тоска не проходила — сердце будто в тиски зажало.

Из старенького потертого шкафа достал две рюмки, наполнил их коньяком янтарная капелька скатилась по стеклу, упала на скатерть.

— За твое здоровье, детка Сачлы! — сказал Субханвердизаде, сдвигая рюмки, чокаясь, и ему показалось, что длиннокосая голубоглазая девушка, от смущения не зная, куда глаза девать, приняла рюмку, пригубила. От стыда она опустила голову, а взволнованный Субханвердизаде продолжал растроганно:

— Я так счастлив, что ты здесь, со мною.

И опрокинул рюмку: тотчас горячая волна залила грудь, затуманила глаза.

Но предназначенная девушке рюмка со светло-желтым хмельным напитком оставалась нетронутой.

«Как бы вызвать ее сейчас сюда?» — подумал Субханвердизаде и бросил нетерпеливый взгляд на телефонную трубку, но не поднялся, а трясущейся рукою наклонил бутылку над своей рюмкой.

Он опорожнял рюмку за рюмкой, с жадностью разрывал мелкими выщербленными зубами куски шашлыка и бормотал со все возраставшей страстью:

— Смотри, Сачлы-джан, обижусь, крепко обижусь, если не выпьешь за нашу… дружбу, за любовь!

Обычно на людях Субханвердизаде вел себя осторожно, и не только случайные знакомые, но даже закадычные приятели единодушно клялись, что председатель райисполкома трезвенник. Свой авторитет он оберегал, как зеницу ока, и в гостях и на различных заседаниях не рисковал выступать с пространными речами, а отмалчивался. Если ж приходилось вставить словечко в беседу, то говорил он не спеша, рассудительно, степенно. К выступлениям на многолюдных собраниях Гашем готовился заранее, заучивал речь наизусть, и зачастую ему удавалось сорвать шумные рукоплескания.

В таких случаях редактор районной газеты, вдохновенно покачивая лохматой головою, шептал:

— Золотые словеса! Перлы и алмазы! Это выступление войдет в историю не только района, но и всей республики!

И записывал речь слово в слово, а через день она появлялась на видном месте в очередном номере.

Напивался Субханвердизаде дома, в полнейшем одиночестве, закрыв двери, задвинув засовы. И сегодня он был пьян: перед глазами плясали багровые круги, в висках постреливало… Лишь опорожнив вторую бутылку, он, размякнув, откинулся на спинку стула и тут-то заметил, что уготованная Сачлы рюмка с коньяком как стояла, так и стоит полной, да еще злорадно подмигивает ему хрустальным глазком.

— Эх, Сачлы-ханум! В честь же твоего приезда в наш маленький городок! — с укоризной сказал Гашем, еле ворочая языком. — Добро пожаловать в наше захолустье, покоящееся в объятиях гор!..

Пошатываясь, он добрался до шкафа, поставил налитую для Сачлы рюмку на верхнюю полку.

— Нет, нет, очаровательная, богоподобная ханум, это тебе, тебе, единственная, — лепетал Гашем, сладенько хихикая. — Если аллах сохранит меня, то ты войдешь в мой дом и своей белоснежной ручкой поднимешь эту рюмку!

Собравшись с силами, он дошел, цепляясь то за стулья, то за стены, до двери, отомкнул ее, очутился на террасе.

Была глухая ночь, огни в низеньких домиках погасли, опустели улицы, лишь короткие свистки сторожей сверлили тишину да изредка лаяли собаки.

В горах что-то потрескивало, гудело, — может, обрушилась в ущелье лавина, а может, крепчал скатившийся с вершины ветер. Сырая земля в саду пахла одуряюще, щекотала ноздри. Вершины темных деревьев раскачивались, шумели монотонно, навевали дремоту. Где-то на крыше гремел полуоторванный лист железа.

«Захворать, что ли? — подумал Гашем. — Захворать и вызвать ее сюда!.. Обязана прийти. По долгу службы».

Порыв холодного ветра заледенил его губы, толчками бьющееся сердце.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Треск и гул телефонного коммутатора со множеством красных, хаотически перекрещивающихся шнуров постепенно затих. Аскер уселся поудобнее в скрипучем, с продранной подушкой кресле, найденном им в сарае, зевнул с завыванием и решил от скуки позвонить приятелю — следователю районной прокуратуры Алияру, поднять его с мягкой постели: ишь счастливчик, нежится, поди, под теплым одеялом…