Сабля Лазо - [10]
Глупый Кирька, а соображает. Вот и пусть сам идет. Если поймают, какой с него спрос? Надают по шее, отпустят. А если я попадусь...
— Не могу, Тимка, — мнется Кирька. — Я, знаешь, какой стеснительный...
— Стеснительный? Скажи лучше — трус.
— А ты храбрый?
— Мое дело.
— Покажи.
— Покажу.
— Не покажешь, не покажешь!
— Хорошо, Кирька Губан, — бледнеет Тимка. — Стань у ворот, смотри в оба. Чуть што — свисти. Если сбежишь, — он сжимает кулак, — нанюхаешься.
Согнувшись, Тимка шмыгает мимо окон, отыскивает щепочку потоньше, на цыпочках поднимается на крыльцо. Глухо звякает крючок, совсем глухо, едва слышно. Чуть-чуть приоткрывает Тимка дверь, боится, как бы не скрипнула.
Нет, не скрипнет копачевская дверь, надежно смазаны петли. Нередко приходится открывать их ночью нежданным гостям вроде Брянцева.
Теперь и пролезть можно. И снова на крючок закрыться. А в случае чего — в сенцах спрятаться. Они у Копачей такие — вся смекалинская мазанка войдет.
На этот раз Тимке везет отчаянно. Кто бы мог подумать — вторая дверь — из сеней в комнаты — приоткрыта. Жарко, стало быть, Копачу с Брянцевым. Сидят они в «зале», в передней комнате, самогон пьют, огурцами с капустой заедают. Брянцев молодой, очки на цепочке держатся. Голова в завитушках, кудрявее, чем у барана.
Тимка на всякие хитрости мастер: лег на пол, к приступку прижался. И выглядывает одними глазами.
По разговору судить, Брянцев с Копачом давно спорят. Копач какого-то Тихона клянет, бандитом называет, будто сам святой. Брянцев кудряшками потряхивает, огурец пальцами ловит, посмеивается. Надо, объясняет, съездить к Тихону, поговорить. Копач ему свое доказывает, мол, с бандитом — бандитский разговор. Он у китайцев даром золото гребет, а с нас две шкуры спускает.
— Давай, Прокоп, пока суть да дело, к Тихону махнем, — сосет огурец Брянцев. — Самогону захватим, гульнем денек. И Тихона заодно пощупаем.
— На то согласен, — Копач поднимает рюмку. — Я тем временем на жеребца пузатого надавлю, чтоб список вовремя составил. Сам назвался сдуру.
— Неужто ты без списка этого не знаешь — кому воздать по заслугам? — ухмыляется Брянцев.
— Знать-то знаем, но все же спокойнее, когда другой укажет.
Ничего непонятно Тимке, про что разговор. Какой-то Тихон, жеребец, список...
В самую неподходящую минуту свистнул Кирька. Тимка ползком, ползком — и к двери. Крючок скинул, на двор махнул. Только из калитки нос высунул — Павлинка навстречу.
— Здравствуй, Тимка. У нас был?
— Тебя проведать хотел. А ты куда ходила?
— У Козулиных сидела. Ой, какой ты бледный, Тимка?!
— Ничего не бледный.
— А Кирька пошто убежал?
— Не знаю.
Дотошная эта Павлинка, все выпытывает.
— Опять тайна, Тимка. Опять? Я от тебя ничего не скрываю.
Что тут делать, хочешь-не хочешь — открывайся.
— Ладно, пойдем на берег, поговорим. Не сюда, от избы подальше.
Страшную клятву требует Тимка от Павлинки. Всеми святыми клянется она «ничего не сказывать ни матери, ни отцу, ни прохожему молодцу». А если проговорится, гореть ей в геене огненной сорок сороков, еще столько и еще полстолько.
Все рассказал Тимка — и про что с батяней разговаривал, и как разговор в сенцах подслушал.
— Нехорошо, Тимка, подслушивать, грех.
— Знаю, — мнется Тимка. — Говорю, Кирька подзудил. Все одно я ничего не понял.
Неприятно Павлинке, что Тимка так сделал, все время думала, что он честный. И еще нехорошо: всегда он себе выгоду ищет.
— Странный ты, Тимка, — Павлинка задумчиво теребит косу. — Отца своего жалеешь? А думаешь, мне моего не жалко? Хоть и не родной. Случится беда, как мы без него жить будем?
Права Павлинка, ничего не скажешь. А если скажешь, разве поймет? Правильно маманя говорит: «Сыт голодного не разумеет».
— Батяня мой, если хочешь, не о себе — о всех людях думает. Прискачут семеновцы — полдеревни пересекут, кого в расход пустят. Нешто они партизаны?
И Тимка верно говорит. Вот и пойми, где правда?
Думает Павлинка о том, о сем. По совести разобраться, ни ее мать, ни Тимкина не виноваты, что война идет. А кто виноват? Отец говорит — красные, Тимка долдонит — белые. А все-таки страшно, если пол-Межгорья пересекут.
— Ладно, Тимка, о семеновцах я тебе кой-што скажу, — решает Павлинка. — Только чур-чур! Клянись по всей правде, самым што ни на есть святым.
— Честное солдатское! — выпаливает Тимка.
— А про бога почему не говоришь?
— Батяня сказывает, бога нет.
— Ой, Тимка, грех какой!.. Ну, слушай: отец Григорий Брянцеву бумажку пишет, список по-ихнему. В той бумажке сказано: кого пороть, кого к стенке поставить — расстрелять, значит. Брянцев говорит, што Межгорье наше — самое партизанское гнездо, и его, мол, разорить надо.
— Еще што?
— Больше ничего.
«Так, — соображает Тимка, — надо батяне передать. Записку написать, в бересту ее — и в пещеру, как договорились...»
— Слушай, — спохватывается Тимка, — когда семеновцы в Межгорье собираются?
— Не знаю.
— Эх, ты! Это ж самое главное. Узнать можешь?
— Как? — удивляется Павлинка.
— Ну, может, проговорятся по пьянке. Маманю спроси. А попову бумажку не достанешь?
— Зачем?
— Партизанам отдать. Сходи к попу, разведай.
— Ага, сейчас разбегусь! — сердится Павлинка. — Приду к батюшке, ручку протяну: «Отец Григорий, дайте ту бумажку...»
