С. Ю. Витте - [228]

Когда я ровно в назначенное время в 11 ¹/₂ часов вошел в кабинет С. Ю., у него уже сидели его врачи и жена. При моем появлении С. Ю. встал и пошел мне навстречу, и я сразу увидел, что от него осталась половина, платье висело на нем, как мешок, на лице было написано, что он действительно тяжело болен. Его умные глаза пытливо смотрели на меня, пока мы здоровались. Зная его хорошо, я тут же поставил два диагноза: несомненно, у него где-то был рак, это во-первых; во-вторых, он несомненно боялся этого, догадывался, что дело неладно, и пристально смотрел на меня, чтобы по выражению моего лица уловить первое мое впечатление. Я сразу сообразил, что сказать ему в утешение обычную фразу: а вы, граф, мало изменились, – значило тотчас же потерять его доверие. Таким людям надо всегда сначала говорить правду в глаза, чтобы в первый же момент купить их доверие, чтобы потом постепенно начать говорить им неправду.

«Однако здорово вы похудели, С. Ю., – сказал я ему в упор, – и давно это?»

«Всего за какие-нибудь два месяца, вот посмотрите, – оттянув вперед свой пиджак, ответил он мне, видимо, уже несколько успокоенный моим смелым приступом. – Я потерял около двух пудов в весе», – продолжал он. «Ну это от того, – поспешил перебить графа Шапиров, – что С. Ю. очень волновался, страдал и не спал по ночам». Видимо, Шапиров испугался моего слишком откровенного заявления, однако совершенно напрасно, так как мой уверенный тон сразу же вселил [в] С. Ю. некоторую надежду. Такова психика тяжелых больных и даже очень умных людей.

«Ну, это преувеличено, – заметил С. Ю., – страдания были не так уж велики, и сплю я теперь лучше – и все продолжаю худеть».

«В этом уже мы разберемся, С. Ю., – возразил я, – для такого похудания может быть тысяча причин. Сядем, и расскажите мне, как и когда вы заболели». С. Ю., по обычаю равномерно отчеканивая слова, тонко и подробно рассказал мне историю своей болезни и с увлечением показал мне и пытался разъяснить две-три рентгенограммы, но даже о возможности злокачественной опухоли не сказал ни слова.

«Мне очень важно ваше мнение о них как клинициста, – говорил мне С. Ю., – можно и нужно ли меня оперировать? Проф<ессор> Федоров сказал мне, что он в подобных случаях с успехом оперировал несколько раз, но считает нужную здесь операцию очень трудной, небезопасной и неприятной. Неприятна она потому, что ее надо делать в два сеанса, и вот между этими двумя моментами получается крайне неприятное положение для больного. А вы делали эту операцию?» – «Делал, и не раз, с прекрасным результатом, но я делаю ее в один сеанс… Но что же говорить об операции, когда она, может быть, и не нужна, – сказал я, – прежде я вас поисследую, затем подумаю, а потом скажу вам всю правду». Говорил я это и уже знал вперед, что придется говорить после исследования.

Осмотр больного сразу показал мне наличность ясно определяемой, бесспорно злокачественной, вероятно раковой, опухоли уже в значительно развитой степени. Окончив исследование, я сказал С. Ю., что нашел одну железу очень увеличенной, но объяснил, что это удел возраста, что же касается операции, то мне надо подумать и поговорить с товарищами.

С. Ю. проводил врачей в свой кабинет и сам, без нашей о том просьбы, ушел.

Наш разговор был непродолжительный, я легко убедил моих коллег, что, к сожалению, у больного рак, и в таком состоянии, когда операция бесцельна и не подает никакой надежды на успех, что вообще положение графа безнадежно. Я сократил наше совещание до возможного, чтобы не вселять подозрений у С. Ю., и пригласил его в кабинет. Графиня не пришла и нашей резолюции не выслушала, меня это отчасти удивило, но я узнал тут выдающийся ум этой женщины: своим отсутствием она показала С. Ю. свою уверенность в благоприятности наших заключений. С другой стороны, она, видимо, уже раньше поняла бесцельность этого совещания, которое не могло изменить ее уже сложившееся мнение, что спасения для С. Ю. нет. Я сказал С. Ю., что опухоль при исследовании представляется доброкачественной, объяснил ему причины всех симптомов болезни, логически доказал ему отсутствие показаний для операции и назначил лечение. С. Ю. слушал спокойно, но был грустен, попробовал было настаивать на операции, но, к моему удивлению, мало возражал и скоро согласился на мои предложения. Мне не понравилось, что он ни разу не упомянул ни одним словом о возможности рака, хотя, несомненно, отлично понимал, в чем кроется вся опасность. Видимо, он боялся коснуться этого вопроса, но я перечислил ему все мои соображения, по которым опухоль следовало признать доброкачественной и, следовательно, неопасной для жизни. Он спросил меня только: «Но ведь при моем состоянии операция все же вполне возможна?», – но не добавил того, что он, несомненно, думал: «Ведь вы не потому отказываетесь от операции, что она невозможна, или потому, что уже поздно?» Первую половину своей мысли он высказал, чтобы косвенно получить ответ на вторую половину, которую высказать громко не решился. В его разговоре этот раз меня поразила какая-то апатия, отсутствие свойственной его натуре энергии, даже не присущая его характеру сговорчивость. Не думаю, чтобы он поверил мне в глубине своей души, почему и был так грустен, но ему хотелось верить, и он как будто верил, сам обманывая себя.