С войной не шутят - [4]

На следующий день он подал заявление об уходе. Его спросили, зачем он это делает? Ответ был простой:

— Существует закон парности случаев. Сорвавшись один раз с платформы, я обязательно сорвусь и во второй. И никому не ведомо, останусь я жив или нет.

— Помолись Аллаху — и все будет в порядке.

— Аллах в таких делах не помощник.

Магомед достал из кармана бутылку коньяка, запечатанную кукурузной кочерыжкой, поставил на стол, из сумки извлек большой, килограмма на три, кусок осетрового балыка, положил на стол рядом с коньяком и молча уселся в кресло.

— Ты чего такой молчаливый? — встревожился Мослаков. — Не заболел ли?

— Нет, не заболел.

— Тогда чего? Случилось что-нибудь?

— Случилось.

— Что?

— Ты уезжаешь!

Мослаков почувствовал, как у него само по себе задрожало левое веко, он поморщился, веко задергалось сильнее, во рту образовалась горечь. Мослаков улыбнулся печально, положил руку на плечо Измайлова:

— Если бы я уезжал по своей воле…

— У меня такое впечатление, что мир взбесился. То, что происходит, не укладывается в голове… Думаю, мы недолго будем жить в отрыве друг от друга. Народ очень скоро поймет, что происходит. Народ не захочет так жить и вновь объединится, Паша.

Квартира у Мослакова была хоть и холостяцкая, но уютная. У него были даже картины, настоящая живопись, не репродукции: два натюрморта, два пейзажа и один портрет.

Все картины он приобрел в Баку, в мастерских художников. И вообще Паша создавал тот самый уют, который может создать только хорошо организованный человек. А флотскому офицеру плохо организованным быть нельзя — с флота выгонят.

Следом пришел Санечка Зейналов, телевизионный мастер, выдумщик, картежник, выпивоха. Санечка на спор мог запросто выдуть бочонок красного вина объемом не менее тридцати литров. Санечка сам походил на бочонок, только не на тридцатилитровый, а на солидную емкость, близкую по объемам к автомобильной цистерне. За Зейналовым пришел худой, аскетического вида, Алик Самшиев — первоклассный портной, лучше его никто в Баку не шил мужские костюмы. Через двадцать минут квартира капитан-лейтенанта Мослакова оказалась полна гостей.

Мослаков достал из духовки два противня со шкарой, выставил на стол. Противни обставил потными холодными бутылками с белым вином. Бутылки окружили шкару, будто солдаты. Улова, сделанного днем на причале, на шкару не хватило, пришлось добавлять из ранних запасов, хорошо, что запасы эти у Мослакова были, — в холодильнике лежал целый пакет розовой султанки и кусок осетра.

— Скажи, Паша, а уезжать тебе обязательно? — спросил Санечка Зейналов, когда выпили по стакану вина и отведали шкары. — В Баку остаться нельзя?

— Я же военный человек, Саня.

— Ну и что? Азербайджану тоже будут нужны военные люди.

— Я — русский человек.

— Второй раз говорю: ну и что? В Азербайджане останется очень много русских, вот увидишь.

— Для того чтобы остаться, мне, Саня, надо будет уйти с военной службы в запас, на гражданку, а уж потом снова наниматься на военную службу. Сама мысль о том, что надо минут пятнадцать пробыть без погон на плечах, мне противна.

— Э-эх! — Зейналов огорченно махнул огромной крепкой рукой. — И почему это правители наши не спрашивают нас, что можно делать, а что нельзя?

— Не спрашивают до тех пор, пока не спрашивают с них. А ведь с них спросят, и им придется ответить.

На шкару заглянул тезка Мослакова капитан-лейтенант Никитин, он жил в этом же доме, только в соседнем подъезде.

— Что за шум, а драки нет?

— Какое вино пить будешь, красное или белое? — спросил у него Мослаков.

— С утра пью красное. Вещи упаковал?

— А чего мне их упаковывать? Зубную щетку, пару форменных брюк, ночные шлепанцы на липучках. Все это вмещается в одном чемодане. Чемодан под мышку и — привет, буфет! Картины еще со стен сниму, на память о милом солнечном Азербайджане, да два рога из кладовки надо будет достать — в Астрахани обрамлю их металлом, чтобы водку было из чего пить… Вот и все имущество.

— У меня барахла побольше будет, — Никитин вздохнул, принимая стакан красного вина.

— Ты человек семейный, тебе положено.

— Что с нашими квартирами? Выдадут за них компенсацию или нет? — голос Никитина налился звонкой пионерской обидой, в глазах возникла досада. — Не то ведь в Астрахани высаживаться придется в чистом поле.

— Выдадут, — губы у Мослакова насмешливо дрогнули, — столько выдадут, что больше не захочешь. А потом добавят. Догонят и еще добавят. Чтобы не раскатывали губы…

Мослакову хотелось произнести другие слова, хотелось поддержать своего тезку — ведь у того было двое детей на руках, но поддержать — значит, соврать. А вранье Мослакову претило. Он вздохнул. Пауза была красноречивой.

Никитин отпил из стакана вина. Похвалил:

— Цимес!

На следующий день Мослаков с Никитиным пошли вместе в контору, прозванную «медресе», расположенную в старом, еще царской поры особняке, обсаженном тенистыми кипарисами. Их принял чиновник, наряженный в парадный черный костюм и белую рубашку. «Как в похоронном бюро», — отметил про себя Мослаков.

Во рту у чиновника призывно поблескивали несколько золотых зубов. Он, доброжелательно улыбаясь, повертел в руках бумаги, протянутые ему офицерами, стал улыбаться еще доброжелательнее, еще шире.