Ольга сосала палец, когда осторожно звякнула входная дверь. Костя явно не хотел афишировать свой приход, но все услышали. Ольга вынула палец изо рта.
— Если твой хохлатый отрок и сегодня не сядет на парашют, на ужин пусть не рассчитывает.
— Раскомандовалась, — проворчал дед и пошел встречать сына.
Стоя на одной ноге, Костя с натугой снимал грязный ботинок. Видно, он сильно озяб, опирающаяся на косяк рука была прямо синюшной.
— В ванну немедленно! — приказал дед.
— Счас… — отозвался сын с вызовом, совершенно нельзя было понять, соглашается ли он или отвергает с негодованием.
Косте было семнадцать, он был трудный, а после того как он «спас демократию», с ним вообще не было никакого сладу. Если бы была жива мать… Теперь уже трудно вспомнить, когда сын выпал из общения, презрев семейный клан и законы человеческие. Ольга утверждала, что сразу после детского сада, но Кирилл Петрович твердо помнил, что в третьем классе… а может, во втором (шут его знает, когда там вешали на детей красные звезды, — еще до пионеров) ребенок показывал ему дневник, и там вообще не было троек, только четыре и пять. А дальше туман, из которого он вынырнул уже панком: непонятные друзья, неведомые телефонные звонки, долгие отлучки из дому. Пьяным, чтоб в лоскуты, домой не приходил, но хмельным от него часто попахивало. Говорил — подумаешь, пиво! Ольга утешала: лучше алкоголик, чем наркоман. Все, как говорится, хорошо! Затылок брил очень тщательно, перед зеркалом каждый день сидел по часу. Теперь все его физические силы уходили на то, чтобы холить этот петушиный гребень, а потом внимательно рассматривать в зеркало свою несколько прыщавую, но в общем симпатичную физиономию.
— Папа, ты родил идиота! — бросала Ольга, и в доме начинался трам-тарарам. Ругался Костя на жаргоне, и словно тухлятиной несло из подворотни, не матерился, и на том спасибо.
После великих, знаменательных, называйте как хотите, дней в августе Костя бросил школу и перестал ночевать дома. Теперь он приходил раз в неделю, и пахло от него не пивом. Он источал сложный запах костра, прелых листьев и неустроенности. В отличие от прежней жизни, он стал отвечать на вопросы, и если раньше на все говорил «нет», то теперь — «да», воинственный, как клич команчей. «Да! Мы сидим на баррикадах и будем сидеть! Да, может быть, всю жизнь! Да здравствует благородная бедность!» А сидеть они, оказываются, будут до тех пор, пока «эт-ти сук-ки пуччисты не будут перевешаны. Да, да!»
— Не надо их вешать! — дед воздел руки в красный угол, где висела вырезанная из «Огонька» фотография Ростроповича, оберегающего сон охранника Белого дома.
— Ты прихлебатель и большевик!
— Окстись! Я сроду только в археологических партиях состоял.
Дед приехал в Москву через неделю после путча и сразу пошел на место событий. Доехал до Баррикадной, вышел на Садовую. Въезд в туннель загораживали помятые, косо поставленные автобусы. Здесь же, на асфальте, дымился костерок из баррикадного мусора, на ящиках сидели уставшие серьезные молодые люди, разговаривали негромко. Рядом девушка с красной повязкой на руке направляла на дороге транспорт.
Охапки цветов лежали прямо у стены на асфальте, там, где совершилось кровопролитие. Свечи, кресты, иконы, тихие молитвы, православные, иудейские. Кирилл Петрович тоже положил цветы, а потом долго топтался на узком пятачке, место словно притягивало, не давало уйти. Грустно, скорбно… Но дышалось легко. «Намолено», как говорили старая нянька.
У Белого дома, сахарной громадины, воздух был уже не тот. Памятник социалистической эпохи… Словно и не дом вовсе, а пирамида, ацтекский жертвенный алтарь в тысячу ступеней. Он немедленно прогнал эти мысли. «Надо проникнуться», — приказал он себе.
Усталые солдаты тащили с мраморных лестниц баррикадный мусор. Кроме солдат было еще много по-свойски ведущих себя молодых людей в непонятной форме: казачьей, офицерской — черные береты с изображением святого Георгия. Все они громко разговаривали, смеялись и фасонно круглили грудь, ловя взгляды толпы. Симпатичные молодые люди, но чувство высокого благоговения, которым напитал Кирилла Петровича туннель, исчезло. Взамен пришло ощущение неудобства, словно он увидел ряженых, которые разыгрывали революционный спектакль. И опять ему пришлось насиловать себя, отыскивая в глубине души оптимистическую ноту: мальчишки, пусть их… гусарят.
И пошел искать своего. Где-то среди труб, досок, битых унитазов и поломанных ящиков должен был скрываться его сын. Костю Кирилл Петрович так и не нашел, но в стороне, у подножья горы мусора — видно, многие бульдозеры трудились над ее возведением — он обнаружил маленькую тусовку. Ребята жгли костер, готовя какую-то еду. Это были дети подворотни и бедности, одетые с потугой на моду, бледные, голодные, и гитара у них облезлая, и песни жалостливые про какого-то мальчишечку, которого убили ни за грош. Поодаль под деревцами стояла их видавшая виды палатка. У деда комок к горлу подступил: тусовка не выглядела игрой в революцию, она была настоящей. Что этим обиженным детям демократия, которая зовет их вперед, к капитализму?
