С удостоверением "Правды" - [12]

Эта беседа о мирной судьбе наших военных коллег напомнила любопытные, теперь уже полузабытые случаи.

…Когда-то, несясь во весь опор из Харькова, на южной окраине которого еще шли бои, мы с Рюмкиным увидели стоявшую в стороне от шоссе «эмочку», обшарпанную, запыленную, грустно прихромнувшую на спущенное колесо. Сеял мелкий дождь. По дороге на полной скорости неслись машины с пехотой, танки, самоходки. Они ехали торопливо и осторожно, соблюдая боевые дистанции, так как над шоссе все время барражировали вражеские штурмовики. Рядом с прихромнувшей «эмочкой» на обломке срезанного снарядом телеграфного столба сидел человек в нескладной шинели и что-то старательно отстукивал на машинке, стоявшей на столике из трех бензиновых банок.

Узнав коллегу, мы согласно фронтовому закону, круто тормознув, остановились у этой машины и спросили — не нужна ли помощь? Пишущий оторвался от клавишей и поднял свое лицо, плотно покрытое маской серой пыли.

— Чепуха, просто прокол, — сказал он, блестя, как негр, белыми зубами. Но, подумав, протянул пачку листочков и с корректностью для фронтовой дороги прямо-таки невероятной прибавил: — Вот если бы вы были так любезны и отвезли на телеграф начало моей корреспонденции, я был бы вам крайне признателен…

Отдав листки и больше не интересуясь ни нами, ни бесконечным потоком мчавшихся во весь опор фронтовых машин, ни «мессерами», которые рыскали над дорогами, он продолжал печатать. Это был Юрий Жуков. В тот момент, когда мы с Рюмкиным вспоминали о нем в Ленинграде, его не знающая устали пишущая машинка стучала уже в Париже, рассказывая советским людям о мирной, но не менее жестокой борьбе между демократией и реакцией, свидетелем которой является сейчас этот зоркий, неутомимый человек, чья работоспособность всегда служила предметом зависти у корреспондентов всех восьми фронтов того времени…

…Метельный день на Калининском фронте. Плевок мерзнет на лету. Острый язык, глубоко вклинившийся в глубь немецких позиций. Где-то у самой западной точки этого языка, в зоне, над которой с тихим курлыканьем пролетают и наши и немецкие тяжелые снаряды, в берегу безымянной речки выдолблена землянка. Маленькая железная печь, накалившаяся до вишневого цвета и вся гудящая от напряжения, не в силах побороть промозглого холода. На раскладном столе, на маленьких аккуратных листах что-то строчит человек в полушубке, строчит старательно, отрываясь только для того, чтобы подуть в коченеющие ладони, погреть под мышками руки, покусать кончик карандаша.

Потом, дописав, он аккуратно отодвигает в сторону стопку листов и поднимает на вас свои глаза, на первый взгляд кажущиеся бесцветными, но на поверку очень зоркие и даже, черт возьми, плутоватые.

Вот теперь вы можете спросить этого человека обо всем, что происходит здесь, на этом остром языке, занимаемом знаменитой панфиловской дивизией. И человек этот как-то сразу оживает от вашего вопроса, загорается, точно молодеет, и с жаром рассказывает вам о всем самом интересном, что произошло в этой дивизии, начиная от самой Москвы, о бойцах и командирах, об их биографиях, об их подвигах, даже об их привычках. Это редактор дивизионной газеты панфиловцев Павел Кузнецов.

В час, когда мы беседовали о нем в Ленинграде, этот неутомимый газетный скиталец где-то на Украине заканчивал серию ярких очерков о трудовых подвигах людей социалистической деревни, о героизме и пафосе мирного строительства. Он писал эти очерки с той же искренней бесхитростностью, с той подкупающей правдивостью, с какой, будучи военным корреспондентом «Правды», писал о делах и днях бойцов своего фронта.

…Где-то за Вислой наши части захватили крошечный кусочек земли в несколько сот метров и, зацепившись за него, держатся со стойкостью истых советских воинов, день и ночь обстреливаемые с земли и с воздуха. Пищу и боеприпасы им подвозят ночью на рыбачьих лодках и резиновых понтонных шлюпках. Но все мы понимаем, как дороги для победы эти первые завислянские болотные метры, захваченные возле старого городка Сандомира. Это желудь, из которого потом вырастет роскошный дуб победы в Верхней, Средней и Нижней Силезии. И все мы — военные журналисты — горим мечтой побывать на этом дьявольском пятачке, чтобы получить право написать первую корреспонденцию с места, откуда, возможно, будет начат прыжок в Германию. И вот в туманный день мы, спрятав за дамбы свои вездеходики и заворотив полы шинелей, бежим по заросшей тальником пойме к реке. В этот туманный день знакомый офицер обещал перебросить нас на пятачок на понтонной лодке.

У берега залезаем в земляные щели и, стоя по колено в воде, ждем, когда подойдет с того берега резиновая лодка. Она уже темным пятном вырисовывается в затянувшем реку тумане. Слышен плеск весел. Но в этот момент на переправу пикируют воздушные хищники. Мелкие бомбы с воем летят вниз. Стеклянные обелиски, пробив туман, взвивается над рекой. И все мы волнуемся — доплывет лодка или нет, и каждый, осторожно выглядывая из своей щели, мысленно торопит гребцов: скорее, скорее, скорее! Лодка доплыла. Несколько военных выскочили на берег, бегут к укрытиям. В нашу щель спрыгивает высокий синеглазый майор. Он тяжело дышит. Вся гимнастерка, руки, лицо — в глине. Над карманом лучится Золотая Звезда.