С тобою рядом - [47]

Семен Рокош рассказал Мишке, что командование распределило все силы на случай вражеской атаки. Он, Семен Рокош, как пулеметчик, старый Боешко и еще несколько человек присоединятся к его, Мишкиному, взводу. На склоне горы Высокой проведена кое-какая подготовка, и теперь люди зашли в землянку погреться и отдохнуть.

И Семен Рокош и старый железнодорожник Боешко чувствовали себя тут теперь своими людьми. Когда-то, еще в Минске, Боешко, прочитав гитлеровские афишки про "новоевропейский порядок", сказал, что после эдакого порядка тут останется лишь одна голая земля. Покуда Боешко не арестовали за невыход на работу, старик добывал где-то такие новости, что сердце кровью обливалось. Старый железнодорожник видел своими глазами, как гитлеровцы закидали гранатами переполненную женщинами и детьми хату на Комаровке, как озверевшие автоматчики расстреливали наших пленных на Кайдановском тракте. Оккупанты стреляют в человека только за то, что он неприветливо взглянул. При этом у Боешки был такой испуганный взгляд, что Мишка однажды не сдержался и назвал его "начальником паники"...

Теперь этот "начальник паники" независимо расселся на нарах, перепоясанный поверх полушубка немецкими подсумками с патронами. Увидев, как Семен взял в углу тяжелый дубовый чурбан и легко перенес его ближе к печке, "начальник паники" восхищенно промолвил:

- Ну и здоровенный же ты, Семен!

Семен усмехнулся, пыхнул дымком папиросы и сказал:

- Говорят, я весь в деда! А дед жил до девяноста лет.

- До девяноста?!

- А что тут такого удивительного? Долгий ли это век? Говорят, щуки живут и по двести. А ведь это ж рыба, существо глупое и темное. Человек же, который все знает и всем на свете управляет, должен жить вечно.

- Ну, сказал тоже! - не выдержал "начальник паники", поправляя подсумок. - Да дай ты такому выродку, как Гитлер, жить вечно, так он не то что людей, а всех червяков из земли повыроет и придушит.

- Я говорю про человека, про людей, а не про гитлеровцев, - спокойно разъяснил Семен.

- А я о ком думаю? - возбужденно закричал Боешко. - Ты меня не лови на словах. Не заметай следов, чтоб сбить с тропки... Так вот... В том ли дело, кто в кого уродился? Вот ты, коль выйдешь живым из войны, и до полсотни не дотянешь. Тебе, видишь, все хочется знать, всего достигнуть. Все хочешь делать по-своему. Да тут еще эти разбойники полжизни отняли... Мы теперь не живем, а горим. И душой и телом... И он еще равняется по своему деду! А что твой дед сделал такого? Ничего! Пахал, сеял, жал. Весь век свой в липовых лаптях ходил, женился и то в будничных сапогах. Касалось твоего деда то, что делается где-то за тысячи верст: во Франции, в Америке? А тебя это интересует, ты жив не будешь, если пропустишь какое-нибудь международное известие! Читаешь газеты, радио слушаешь. Откроют какой новый институт в Минске, тебе уж не терпится: для чего он, что там изучают? Может, тебе следует свой нос туда сунуть? Так вот я тебе и говорю, мы за двадцать пять лет революции подняли богатство и культуру нашего края больше, чем наши деды за тысячу лет!

Семен был непреклонен. Дух противоречия владел сегодня молодым пулеметчиком.

- Наши прадеды и деды уж одно то хорошо сделали для нас, что никому чужому не отдали нашу землю, сберегли ее для нас.

- А ты отдашь?

- Я? - переспросил Семен. - Пожалуйста! Верните мне сюда Советскую власть, так я вам всю эту землю отдам. В вечное пользование.

- Вишь какой ты умник! Верни ему Советскую власть. А ты что, слаб сам, чтоб ее вернуть?

- Так я ж говорю, что не слабый. И вы не слабые. Это нам только иной раз так кажется, что мы слабые. Мы, брат, порой и не думаем, какие мы сильные, какая в нас сила к жизни. Вот вы рассказывали, каков был тогда Мишка, когда его бросили полицейские в камеру после допроса. На нем, говорили вы, живого места не оставалось: ни сесть, ни пошевелиться не мог. Лицо все черное, глаза распухшие... Вы уж думали - конец хлопцу, дескать, такого нельзя выдержать!.. А поглядите теперь на его фотокарточку, присмотритесь, какие он переходы делает, какие мины таскает...

- Таскает теперь... Так ведь напряжение нечеловеческое. А окончится война - тогда все отрыгнется. И камера гестапо, и бессонные дни и ночи. Тогда ты почувствуешь, что и сердце твое надорвано, в боку начнет колоть.

- В боку пускай себе колет, лишь бы не у меня...

"Начальник паники" пропустил мимо ушей шутку и продолжал:

- Оно у тебя и теперь, может, колет, но ты не замечаешь. Нету у тебя времени прислушиваться, что делается с твоим телом. Потому как теперь больше всего болит у тебя и у всех нас душа.

- Человек силен не душой, а костью, - спокойно возразил Семен.

- Что тут твоя кость! - вспылил "начальник паники". - Эту твою кость немцы в одну минуту распатронят, если в человеке сильной живой души нету!

В этот момент кто-то открыл дверь, и в землянку вместе с морозным воздухом ворвался напряженный и тяжкий гул моторов. Все сразу притихли и насторожились. А гул нарастал, крепчал, ширился, переходя в грохочущий несмолкающий прибой. Несколько человек выскочили из землянки, но при выходе их остановил властный Драпезин голос: