С тобой моя тревога - [3]

«Эх, подружки, где вы теперь?» — думала Ольга.

Вчера из камеры ушли последние обитательницы — те, кому еще не вышел срок. Они не знали, в какую тюрьму их повезут, но были рады тому, что проедут в «раковой шейке» по городу, потом в вагоне по железной дороге; не все ли разно, куда… Ревела только одна. И ругалась здорово, эта средних лет, очень грузная и прожорливая Зайнаб, или Зинка, спекулянтка, барыга. Зинка — здешняя. Ей часто носили передачи из дома. То мясо жареное, то курицу. Фрукты. Зинка очень боялась похудеть: «Мой-то, Ахмедка, тулстых баб люби-и-т. Сам худой-худой, а тулстых любит, битана малай!» — и обгладывала золотыми зубами, обсасывала мослы и косточки, препарируя их до анатомической белизны. Но еще больше Зинка боялась перевода потому, что здесь, дома, рассчитывала на оправдание. Поймана она была с большой партией искусственного шелка, украденного на шелкоткацкой фабрике. Купила шелк Зинка почти задарма. Следователь добивался от нее, чтобы сказала, у кого купила. Но Зинка молчала, боялась, что выдаст она воров — не жить ей спокойно на воле, а не выдаст — поддержат.

— Правильно, Зинка! — хвалили ее в камере после очередного прихода от следователя. — Ты темни-темни.

А та садилась на постель, ноги калачиком, развязывала узел с едой и ела, ела и рассказывала о допросе, похваляясь тем, что опять никого не выдала, не проговорилась.

Зинка печалилась:

— Харуший тюрьма, зачем закрывать будут? Здаровый стинка, тулстый ришотка…

Сутки пробыла Лихова одна в камере на шестерых. Вчера еще было не так одиноко, просто непривычно. А сегодня нервы напряглись до предела. Она пробовала петь тихо, и получалось очень жалобно. Она пела громко, и низкий голос ее звучал гулко, как в бане, где воздух пропитан паром.

«Что же делать-то на этом заводе? Работать?.. За кусок хлеба? К станку меня не поставят, факт. Скорее сунут веник в руки, ведро и тряпку… Вот и работай, подоткнув подол! За столовскую бурду.

И будут на тебя коситься, будут присматриваться, приглядываться недоверчиво, может, следить за каждым шагом. Ценные вещички в общежитии станут прятать, хранить подальше от нее, Ольги Лиховой».

И Лихова сжималась в комок, прятала горячие руки меж холодных коленей, чувствуя недружелюбные взгляды тех, с кем придется жить в общежитии, обедать в заводской столовой. «Воровка». Все будут знать, что рядом воровка.

На воле она смело ходила по улицам, ездила в трамваях и автобусах, сидела в ресторанах в компании своих, и никто из тысячи прохожих, попутчиков, соседей не знал, не догадывался, глядя на нее, красивую, может, только чуть небрежно одетую, — кто она. Для всех была она обычным человеком среди прочих людей. Только она одна знала о себе все.

«Ладно… Поживем — увидим… Скорее бы утро!»

…Долга бесконечно последняя ночь в тюремной камере. Уснуть бы, да разве уснешь? Таблеток бы каких сонных! Перешибить бы бессонницу…

Лихова закрывает глаза, старается дышать ровно, в такт ударам сердца.

И когда дрема уже, казалось бы, накрепко наваливается на усталый мозг, врывается тревога. Что сулит, как встретит завтрашний день, что ждет ее на воле?

Лихова откидывает шерстяное одеяло, садится. С тоской вглядывается в оконце под потолком: темен его квадрат, долго до рассвета, душно под одеялом.

Она опускает ноги на пол, нащупывает пальцами туфли и встает в одной рубашке грубого полотна между голыми нарами. Подол у рубашки узок, хлопает по коленкам, мешает ходить. Щелкают по пяткам туфли, не застегнутые на ремешки.

Длинная прядь прямых черных волос выскальзывает из-за уха, опускается на лоб, но она не поправляет прическу, меряет мелкими шагами проход между нарами, думает.

Разве такие туфли она, Ольга, носила, такие рубашки?! Ха! Чего-чего, а тряпки у нее были! Хватало тряпок! Если бы не завалились прошлый раз — было бы еще больше: комиссионный магазин взяли в центре города, самый большой. Ох, и ловко было сработано! А кто продумал весь путь до полок комиссионного? Она!

Магазин в центре квартала находился. И рядом все магазины. Только с самого угла была редакция какой-то газеты. Снаружи около нее сторожа не было. Не охранялся и книжный магазин, тот, в котором в углу скелет стоял да всякие банки-склянки с препаратами…

Труднее всего было остаться в редакции на ночь.

Ольга выведала все: и когда сотрудники не работают вечерами, и когда уборщица кончает мыть полы и, набив мешок бумагами из проволочных корзинок, уходит. Потом приходит ночная вахтерша, запирает входную дверь и ложится спать на диван в кабинете. Кабинет этот в конце длинного коридора…

Ольга пришла к концу рабочего дня, спряталась в каморке под лестницей. В ней было тесно, как в собачьей будке; стояли ведра, щетки, метелки, кем-то забытые или брошенные галоши. Было темно, пыльно и хотелось чихать.

Она дождалась, когда вахтерша прогремела чайником. Потом заскрипел диван: легла спать… Ольга открыла дверь. В одиннадцать пришли Артык-Бечора, Жорик-Студент. Грузовую машину Филин поставил за углом, на тихой улице.

Они пробили ломиком стену и оказались под прилавком книжного магазина, потом вторую — в магазин наглядных пособий, а уж оттуда — в дальнюю комнату комиссионного. Неяркий свет падал от уличного фонаря через широкие окна на прилавок и полки. Слышны были шаги прохожих, их разговор. Кто-то покупал у сторожа папиросы. А они снимали с полок отрезы тканей, сдирали с плечиков пальто и шубы, вязали узлы из бархатных скатертей, сносили все к двери на улицу, чтобы сразу в машину — и айда!