С солнцем в крови - [4]

Чеховский Соленый не выносит, когда при нем безвольные, расслабленные люди начинают вяло мечтать, рядить жизнь в маски высокого, чистого существования. И особенно тогда, когда эти цыплячьи речи вдруг увлекают умных женщин! Услышав такие речи в устах Тузенбаха, он (тонким голосом) передразнивает его: "Цып, цып, цып... Барона кашей не корми, а только дай ему пофилософствовать"...

Герой Ценского эту же цыплячью жизнь, переряженную в маски, стремится немедленно, сейчас же унизить, оскорбить, вернуть к ее истине. По существу, тоже вызвать на дуэль! Выйдя однажды из дома после ссоры с отцом, окунувшись в вечернюю мглу провинциального городка, которая просачивалась в его мозг, как тысяча плотных, серых мыслей, попав в толпу, похожую на липкий клубок змей, он неожиданно увидел целый маскарад. Ах, эти малые и большие маскарады - их много будет в русской словесности начала XX века, включая сплошной маскарад в "Черных масках" Леонида Андреева с герцогом Лоренцо в роли распорядителя! Маскарад у Ценского - простоватый... Есть на нем и маски, игравшие роли "Евы" и "Адама" и "20-е число" - заветное число, выплатной день для многих "людей 20-го числа", чиновников! А кто-то "из всего лица сделал длинный, как хобот, красный нос"... Маскарад герою случайно "подвернулся", но для возбужденного сознания его это зрелище мгновенно стало невыносимым. Но еще более тягостным стало для Хохлова другое видение: городской голова, купец Чинников, один из многих без маски, оказался вдруг более поддельным, чем люди в масках... Если лицо Чинникова - не маска, то неужели вся человеческая цивилизация своим итогом может считать начертанное на этом лице самодовольство и пошлость?

"- Снимите маску!.. Маску сними, - противно смотреть! - злобно закричал Хохлов.

- Это вы, должно быть, ошиблись, господин студент, это мое собственное лицо, - трусливо оглянулся купец.

- Это - человеческое лицо!.. Разве может быть такое человеческое лицо?.. Лицо? Человеческое?"

В этих беспорядочных вопросах, восклицаниях звучит и вызов, и отчаяние, и ужас перед жизнью. Что же это такое - если живые лица хуже масок? Будочник, уводя студента в участок и не понимая кипения мозговой игры, укоряет и "успокаивает" его:

"Которые люди теперь спать легли, а вы будите..."

* * *

В "Ревизоре" гоголевский городничий кричит: "Ничего не вижу. Вижу какие-то свиные рыла вместо лиц, а больше ничего..." Подобный гоголевскому крик, но уже крик протеста против условий жизни, погружающих в спячку, делающих ненужной энергию и талант, солнце в крови, - повторяется у Сергеева-Ценского многократно. И в рассказе "Дифтерит", где энергичный хозяин, преобразивший свой надел, обвиняет лень, пассивность, уродливую круговую поруку нерадивых, "хваленую" мужицкую общину:

"Но будь же энергичен, черт возьми, не сиди нюней, не лопай водки на последние деньги, не продавайся кулаку за грош... Голову на плечах все-таки носи, а не кочан капусты! Хоть в своей-то сфере что-нибудь понимай!.. До последнего времени все они сохами пахали, я показал им пример, плуги завел. Прежде кое-кто из них и знал про плуги, да как, говорят, его заведешь? Задразнят! Вот она где сила-то клоповая - задразнят! Плуг заведи задразнят! Баба себе по-городскому платье сшей - задразнят; мальчишку своего в город учить отдай - задразнят!.. Мир! Община!.. Вот она у нас в чем община проявляется: запьянствуй - не задразнят, а плуг заведи - засмеют..."

И в повести "Сад" Алексей Шевардин, студент земледельческого училища, арендовавший сад в деревне Татьяновке, сжатой в серый комок, казавшейся "беспомощной, маленькой, жалкой и лишней, точно костер из сухой перегнившей соломы", тоже кричит "спящим". Он потрясен сонной одурью деревни, властью тьмы, обилием праздных нищих, бессилием молитв ("Шевардину показалось, что все это старая сказка старой няньки")... И в то же время именно здесь, в этой "жалкой и лишней" Татьяновке, Алексей Шевардин, доселе не знавший меры своей любви к земле, осознает это чувство во всей его силе, хотя и не забывает о горе ее и нищете.

И героиня поэмы "Недра" Варенька, дежурившая у постели умирающей бабушки, совершая чудесную ночную прогулку по городку с Костей, во время которой глухой уездный быт предстает перед ней тоже царством сказки (ей милы и лавка, и паровая мельница, и сапожная мастерская с рисунком и надписью: "Константинопольский сапожный мастер - Асанов"; теперь надпись облупилась, осталось одно ушко сапога), - и вдруг осознает, что "из земли не выпадешь, и из души не выпадет земля; пока недалеко ушло детское, вся душа еще земляная - снежная, дождевая, цветочная, обнадеженная солнечной лаской самое меньшее на сто лет".

...Но герой "Сада" Шевардин очень быстро стряхивает с души эту солнечную ласку и с отчаянием, с дерзостью внезапного пробуждения приходит к идее мести. Кому? Тому, кто сковал красоту земли, энергию людей, сделал воплощенную сказку запуганной и немой. Графу! Протест Шевардина - выстрел в графа - не пробудил, однако, сознания деревенского люда.

* * *

Язык прозы Сергеева-Ценского - от стихотворений и поэм в прозе, включая такие шедевры, как "Печаль полей" (1909), "Недра" (1913), до романа "Бабаев" (1907), интимнейшего романа "Валя" (1914), где главный герой - память, и законченного незадолго до смерти романа "Весна в Крыму" (1958), - этот сложный язык сейчас надо словно бы вспоминать, оживлять в себе, соотнося с явлениями русской художественной культуры начала XX века. Конечно, можно сказать, что язык Сергеева-Ценского - это "стихия лиризма, прозрачного, как воздух золотой осенью" (Н.Любимов). Можно вспомнить для пояснения этого языка намеков, напевных переживаний строки А.Блока: