С солнцем в крови - [3]

Утрата подлинной народности, замена ее мотивами "раскаяния" перед мужиком, испуг перед застойностью быта, перед чеховским "оврагом" провинции, выливавшийся в поиск "путей к невозможному" (А.Белый), капитуляция перед силой вещей, утрата исторического оптимизма... и наконец, процесс "разрушения личности" (его отметил Горький) - характерные черты того времени.

Все это, наряду с мучительным движением художественной мысли тех лет, Сергеев-Ценский, учитель из провинции, должен был осмыслить, оценить. Долгое время - без наставников.

...Известно, что первым профессиональным писателем, которого встретил Сергеев-Ценский, был приехавший в Алушту (после высылки из Балаклавы) осенью 1906 года Александр Куприн. До этой встречи молодой Сергеев-Ценский посылал по почте свои произведения в журналы "Русская мысль", "Мир божий", "Современный мир", "Образование", "Журнал для всех", "Новый путь" и не бывал ни в одной редакции.

"Поединок" (1905) Куприна, с беспощадной правдивостью раскрывший механизм оболванивания, обезличивания людей из народа в царской армии, поставил этого писателя в ряды выдающихся мастеров реализма, "изящных формовщиков слова и знатоков пластики" (Горький). Падение Порт-Артура, пролог капитуляции царизма, разгром русской эскадры в Цусимском проливе обостряли интерес к купринской армейской повести. И к его рассказу "Штабс-капитан Рыбников" (1906).

Преувеличивать значение этих коротких встреч для Сергеева-Ценского, видимо, не следует. Встретил он Куприна в не лучшую для того минуту. Роман "Нищие", задуманный Куприным как продолжение "Поединка", у него не ладился. Отношение Куприна к Горькому, от которого в "Поединке" "все смелое и буйное" (из письма А.Куприна М.Горькому от 5 мая 1905 года), в это время менялось... И менялось, судя по замыслу неосуществленной юмористической поэмы Куприна о Горьком, "великом полиглоте", пустившемся "в заморские края" ("Путешествие русского за границу"), явно в худшую сторону. Да и спутник (а часто и говорливый собутыльник) Куприна поэт А.Рославлев, человек богемного склада, правда талантливый стилизатор под церковно-духовную литературу ("Сказ о пчелке - божьей работнице", "Сказ о солнцевом Ратае"), автор известной и ныне песни "Над полями да над чистыми", скорее уводил их беседы от "темы Горького", чем приближал к ней. А Горький, может быть, всего острее интересовал тогда Сергеева-Ценского!

И все же Куприн, художник из "созвездия Большого Максима" (как говорили о писателях круга Горького), для Сергеева-Ценского - автора сборника стихов "Думы и грезы" (1901), стихотворений в прозе "Тундра" (1903), "Верю!" (1904), "Взмах крыльев" (1904), большой повести "Сад" (1905) - был в то время поистине "маяком в тумане". В одиночку, в глуши русской провинции "определяться в событиях", общественных и литературных, нелегко. Куприн это и начало прямого пути Сергеева-Ценского в Петербург, к издателям... Это и ясное понимание того, чем стали в Москве горьковские "Среды", объединившие в канун революции 1905 года молодых реалистов Телешова, Вересаева, Андреева, Бунина, Серафимовича, Чирикова, Скитальца, Найденова, Гусева-Оренбургского и других. Все это круг будущих друзей, частично - единоверцев Ценского.

Куприн ввел молодого прозаика в атмосферу споров и борьбы между реализмом множеством новейших течений, "штурмовавших" реализм. А вернее натурализм. Если учесть, что Сергеев-Ценский тоже не терпел плоскостного реализма, тоже рвался от плоского факта к чему-то более значительному, чем эта видимость реализма, к раскрытию сущности мира через человека, то потребность его "познать своих", опереться на опыт истинных друзей, обостренная за годы скитаний в провинции, особенно понятна. Сколько раз он натыкался там, ища души родной, не на совет, а на возмущенный окрик:

- Ты что это - лучше Пушкина захотел написать, а?

* * *

..."Лучше Пушкина" молодой поэт и прозаик - самостоятельно открывший для себя (что, конечно, было вызовом провинции, ее скуке, пошлости и обыденности!) гордую и одинокую личность в драмах норвежца Генрика Ибсена, создателя "Пер Гюнта", "Норы", "Строителя Сольнеса" и "Когда мы, мертвые, пробуждаемся"* - написать не стремился. Он даже Чехова, так близко от него, тихо побеждавшего сумрачную силу обывательщины, усредненность человеческих душ, в тот миг едва ли видел в роли учителя. В период создания "Тундры", "Маски", "Бреда", "Лесной топи", "Убийства" и других ранних рассказов-аллегорий, повестей Сергеев-Ценский не чуждался опыта символистов, искал любой опоры для орлиного взлета над обыденностью (даже в модном А.Шопенгауэре), он называл свои рассказы и повести, презирая традиционализм, то стихотворениями, то поэмами в прозе.

______________

* Экзальтация поклонения Г.Ибсену, М.Метерлинку и отчасти К.Гамсуну была порой так неистова - как новым Ричардсонам! - что Л.Андреев, высмеивая эту экзальтацию, назвал один из своих фельетонов в московском "Курьере" так: "Когда мы, живые, едим поросенка"...

Однако склонности к громким вещаниям, пророчествам, присушим символистам, молодой Ценский не знал. Он никогда не приглашал, подобно Леониду Андрееву, своего читателя и зрителя к умозрительному сотворчеству: "Вот пройдет перед вами вся жизнь Человека... Неудержимо влекомый временем... томимый предчувствиями, волнуемый надеждами, он покорно совершит круг железного предначертания" (Л.Андреев "Жизнь человека"). Железных циркулей для предначертаний в руках у мечтателей и бунтарей Сергеева-Ценского не было. Если и являлся у него герой с железной волей, с мукой и тягостной навязчивостью - тягостной для себя и других! - проводивший в жизнь свою программу "плавания против течения", то это был персонаж... чем-то напоминавший незабвенного штабс-капитана Василия Соленого из "Трех сестер", убившего барона Тузенбаха с холодным угрюмством на бессмысленной, чисто провинциальной дуэли. Таков, например, герой рассказа Сергеева-Ценского "Маска" (1904) очередной "студент" Хохлов.