С Рози за стаканом сидра - [3]

Наша мать была клоуном, несуразным и романтическим, и никто никогда не принимал ее вполне всерьез. Однако в глубине души она отличалась тонким вкусом, восприимчивостью, неунывающим нравом, который, какие бы удары не посылала ей ее злая судьбина, так и остался до конца незлобивым и не сломленным. Бог знает, откуда она его взяла или как ей удалось сохранить его. Но она любила этот мир и видела его в сиянии никогда не меркнущих надежд. Она была художником, светочем, самобытной личностью и никогда не подозревала об этом…

В самых первых моих воспоминаниях моя мать предстает передо мной красивой, сильной, щедрой женщиной, но за ее нервной болтовней неизменно проглядывала основательность хорошего воспитания. Всего через несколько лет она казалась согбенной и изношенной; ее могучее здоровье быстро подточили начавшиеся затем переживания и голод. На этой второй стадии я и помню ее лучше всего, потому что на ней она задержалась дольше всего. Я вижу, как она, с растрепанными волосами, из которых сыплются шпильки, в мешком сидящем на ней платье, слоняется по кухне, макая сухарь в чашку чая; ее глаза устремлены на какое-то просветляющее откровение, она вскрикивает «Ах» и «Ох» и «Вот, говоря о Тонксе…» или декламирует Теннисона, требуя моего внимания.

С ее любовью к пышному убранству, вечно не застланными кроватями, грудами незаконченных подборок из газетных вырезок, с ее табу, суевериями и болезненной стыдливостью, ее сочувствием к гонимым, ее замечательной величественностью, смертным ужасом перед «благородными» и доскональным знанием всех царственных домов Европы, она была беспорядочным скопищем непримиримых между собой вещей. Служанкой, родившейся в шелках. Несмотря на все это, она давала пищу нашим косным умам, неизменно и незаметно поражая их видением красоты. Истощая наше терпение и изматывая нервы, она непроизвольно открывала нам предметы своей любви, все время развертывая перед нами исполненное такой естественности и такое легкое для нашего понимания представление о природе и человеке, что мы в то время даже и не замечали этого, а вместе с тем оно настолько соответствовало истине, что мы никогда его не забыли.

Когда мне теперь что-то представляется окруженным золотой каймой — смена времен года, сверкающая драгоценностями птица в кустах, глазки орхидей, вечерние озера, чертополох, картины, стихи — испытываемая мною радость — это быстротечная дань ей. Случалось, она доводила меня до предела, но, как я теперь понимаю, через ее своевольный нрав я с рожденья вобрал в себя всю землю.

До тех пор, пока я не ушел из дому, мне не довелось жить в доме со светлыми комнатами, устланными коврами, где были бы хорошо видны все углы, а подоконники пусты и где можно было бы сесть в кухне на стул и при этом бы не требовалось предварительно поднять и потрясти его. Наша мать принадлежала к числу тех коллекционеров, которые, как одержимые, тратят все свое время, забивая щели своей жизни ненужным грузом случайных предметов. Она собирала все, что попадалось под руку. Она никогда ничего не выбрасывала. Каждый лоскуток, каждая пуговка бережно сохранялись, словно их утрата ввергла б нас всех в беду. Накопившиеся за два десятилетия газеты, пожелтевшие, как саваны, — это прошлое, которое умерло и за которое она цеплялась, годы, сбереженные ею для моего отца, или, может быть, что-то, что она хотела показать ему… В доме повсюду валялись и другие нелепые символы: пружины от кресел, сапожные колодки, листы треснувшего стекла, пластинки от корсетов, рамы от картин, железные каминные подставки, перья, цилиндры, шахматные фигуры, безголовые статуэтки. По большей части их прибивало к нашему берегу неизвестной волной, и они оседали там, словно оставленные позади ушедшим паводком. Но одно — старинный фарфор — мать именно собирала, и тут уж у нее был глаз знатока.

Старинный фарфор был для моей матери всем: карточной игрой, бутылкой, запретной любовью — соединенными и перемешанными вместе; усладой прикосновения и декоративным украшением, отвечавшим ее врожденным вкусам, которые были ей не по карману. Не имея для этого денег, она охотилась за старым фарфором на много миль в округе; с томительной страстью обходила она лавки и аукционы и благодаря уговорам, хитростям или мимолетным причудам случая заполучила несколько дивных вещей.

Однажды, помнится, в Бисли проходил большой аукцион. Размышляя о тамошних сокровищах, мать не могла уснуть.

— Великолепный старый дом, — непрестанно твердила она нам. — Род Делакортов, знаете. Очень были культурные, по крайней мере — она. Было бы преступлением не поехать туда взглянуть на них.

В день продажи мать поднялась очень рано и надела свой аукционный наряд. Мы съели холодный, приготовленный на скорую руку завтрак — она слишком нервничала, чтобы что-то готовить — и она выскользнула за дверь.

— Я только погляжу. Я не собираюсь покупать, конечно. Просто хотелось поглядеть их Спод…[*Известная марка английского декоративного фарфора, названная так в честь Дж. Спода, основавшего его производство в середине XVIII века.]

Она с виноватым видом посмотрела в наши ничего не выражавшие глаза и потрусила рысцой под дождем.