С привкусом пепла - [28]

– Ему можно доверять? – шепотом спросил Зотов.

– Об эту пору и брату нельзя доверять, – Шестаков пнул холмик нарытый кротом. – А Васятка человек надежный, проверенный. Ему главное что? Спокойствие в округе и благодать, потому одинаково встречает и немцев, и партизан. Проблем не ищет, тем и живет. Ты не смотри на неприветливость и взгляды косые. Он по зиме двух раненых партизан укрывал, золотой мужик.

«Золотой мужик» утерся грязнущим полотенцем и ловко заполз на инвалидную тележку самодельного производства, с толстыми, деревянными колесами.

– Ну поехали, – староста оттолкнулся короткими палками и неожиданно резво рванул со двора. «Руки у него, наверное, удивительно сильные» – залезла Зотову в голову неуместная мысль. Сынишка помчался за батькой, отсверкивая прохудившимися на жопе штанами.

Верхние Новоселки произвели гнетущее впечатление. Дома через один стояли заброшенные, густо обросшие крапивой, лебедой и терновником. Не мычали коровы, не возились свиньи в хлевах, только редкие собаки остервенело брехали, подсовывая под калитки узкие морды. У колодца в центре деревни ни единой души, люди, словно повымерли. Изредка за окнами мелькали белые лица, да следом увязалась стайка любопытно чирикающих детей. Древний, морщинистый, как кора дуба, дед, греющий кости на завалинке, проводил долгим, задумчивым взглядом сквозь густые, седющие брови.

Староста подкатил к почерневшей от времени избе-пятистенку, раскорячившейся почти на самой околице, за которой открывалось непаханное, заросшее сорными травами поле и грунтовая дорога, петлей уводящая вдаль. В глубине двора, под зеленеющими яблонями, немолодаяженщина полоскала белье в огромной лохани. На натянутых веревках развешены простыни. Рядом прыгала девчонка лет девяти, таская воду, заведуя прищепками и попутно ловя разлетающиеся мыльные пузыри.

– Матрена, эт я, Василий! Люди к тебе тута пришли, принимай, – прокричал староста.

Женщина шмякнула тряпку в лохань, выпрямилась и убрала смолистую прядь со лба тыльной стороной ладони. На вид около сорока, она еще сохранила остатки былой, яростной красоты. Лицо широкое, скуластое, глаза глубокие, словно омуты, чуть раскосые, холодные и настороженные. Одета в намокшую от воды и пота рубаху, подчеркивающую большую, тяжелую грудь и коричневую, в синюю полосу юбку с подоткнутыми полами, открывающими сильные икры.

– Верка, открой, – велела женщина. Девочка припустила бегом, вежливо брякнула: «Здрасьте, дядечки» и отодвинула неприметный засов.

– Бог в помощь! – поприветствовал староста. Трехцветная кошка, валяющаяся кверху розовым пузом с набухшими сосками, предусмотрительно шмыгнула в заросли красной смородины. Маленький, едва прозревший котенок волоком протащился за мамкиной сиськой, шмякнулся в траву и душераздирающе заорал. Верка бросилась спасать кабыздоха, тот выгнул спину, прижал ушки и предпринял попытку упрыгать на неустойчивых лапах.

– Бог спасет, – Матрена вытерла большие, натруженные ладони о фартук. – Доброго дня.

– Здравствуйте, – просто сказал Зотов.

– Валентин давно был? – спросил староста. – Товарищи интересуются за него.

В глазах женщины мелькнула тревога, но ответила спокойно и рассудительно:

– Пять дней тому был, ты про то, Василий Никифорыч, не хуже мово ведаешь. Поснидал наспех, картохи вареной взял и ушел, даже ночевать не остался. Сказал заданье у него важное, я сделала вид, что поверила. Снова чего натворил, раз дружки заявились?

– Вчера Валентин покинул лагерь без разрешения, – вступил в разговор Зотов.

– Это в батьку он такой самовольный, – в тоне матери послышалась неприкрытая гордость.

– А где отец?

– Воюет, где ж ему быть, – Матрена разом поникла. – А может и отвоевался уже, весточек с июля сорок первого нет. Он у меня дурной, мужики после работы водку хлестают, баб своих тискают, а мой сидит да поленья стругает. Где Валька не ведаю. Как сыщете, передайте: пусть мать не срамит, партизанит честно, раз взялся. А если явится, сама за уши оттаскаю.

– Надо в дому глянуть и на сеновале, – с нажимом сказал Шестаков. – И на дворе пошукать.

– Не верите? – полыхнула Матрена и уперла руки в бока. – Так значит, да? Я вам обоих мужиков отдала, а вы?

– Так надо, Матрена, не ярись, – попытался успокоить староста. – Люди чай подневольные, приказ у них, сама понимать должна, баба.

– Ищете, воля ваша, – женщина ожгла пренебрежительным взором и ушла в дом.

Наступила самая паскудная часть работы, которую Зотов ненавидел всеми фибрами окаменевшей души. После обысков и досмотров чувствуешь себя вываленным в дерьме, покрытым тонкой пленочкой ненависти и брезгливой отстраненности тех, в чью личную жизнь ты запускаешь свои не особенно чистые руки. Отвратительная, неблагодарная работа. Но кто-то должен ее выполнять. Если золотари прекратят делать свое дело, город захлебнется в дерьме.

– Я в избе, ты на дворе, – взял на себя самое сложное Шестаков, скрываясь в сенях. Зотов посмотрел ему вслед с благодарностью. Хуже нет, чем обыскивать дом в присутствии красноречиво молчащих хозяев. Зотову хорошо знакомы эти брезгливые, осуждающие, исполненные презрения взгляды.