С привкусом пепла - [18]

– Виктор Палыч, пришли ребята из отряда имени Калинина.

– Безмерно рад, – прослезился Зотов. – Я тут при чем?

– Ну это, как его, штука такая вышла, – замялся командир, подбирая слова. – Один из них Твердовского, стало быть, требует, говорит Олег Иваныч его самолично позвал.

– Сказали?

– Сказал. Ругается теперь на чем свет стоит, бучу поднял.

– Мне нужно поговорить с ним, – быстро сказал Зотов. Представилась возможность опередить Лукина на крохотный, неприметный шажок. Странно, что Марков сподобился обратиться к нему, а не напрямую к начальнику штаба. Подозрительно это.

– Сделаем, – Марков повернулся и скомандовал. – Крючков! Подь сюды, разговор к тебе есть.

– Отчего ж не потолковать, – зычно пробасил высокий, молодой мужчина.

Зотов отошел в сторонку, под навес с лошадьми. Худющая кобыла покосилась огромным лиловым глазом и пренебрежительно фыркнула. Партизан приблизился, не спеша, вразвалочку, делая одолжение непонятному типу. Глаза наглые, рыбьи, одет в обрезанную шинель и ботинки с обмотками, на голове лихо сдвинутая на ухо кепка, украшенная грязноватой лентой из красной материи, на плече, стволом вниз, мосинская винтовка. За поясом две гранаты и плоский штык от немецкой винтовки.

– Чего хотел? – вместо приветствия набычился партизан.

– Здравствуйте, товарищ, – Зотов расплылся в дружелюбной улыбке. – Я представитель Центра при штабе партизанских бригад брянской области.

Парень разом подобрался и ответил куда более дружелюбно:

– Здорово. Крючков Иван.

– К Твердовскому?

– К нему, – Крючков сплюнул сквозь зубы. – Три дня болота месили и зря. А ноги-то не казенные. Ботинок прохудился, кто возместит? Я как узнал, что особист повесился, ошалел слегка. Такую дорогу проделали!

– Знаете, зачем он вас вызвал?

– Ни ухом, ни рылом, – отмахнулся Крючков. – Неделю назад покликал меня командир наш, Матвеев. Сказал, особист «зародиновский» разыскивает бойцов сто тринадцатой стрелковой дивизии, а я как раз там и служил. В прошлую пятницу опять меня к командиру скликали, велели собираться и топать в «За Родину» к особисту, а это двадцать километров от нас.

– С какой целью?

– То мне неведомо. Мое дело маленькое, приказали – встречайте с цветами и фейерверками.

– Догадки имеются?

– Полагаю, насчет сто тринадцатой дивизии, – Крючков подозрительно огляделся. – Ведь недаром особист за нее узнавал. А вот откуда у него такой интерес, тут помочь не могу, надо у него спрашивать.

– У него теперьспросишь, – невесело усмехнулся Зотов. – Что уникального в этой дивизии?

– А ничего, – признался Крючков. – Сформировались в Рыльске в тридцать девятом, я как раз призвался после техникума, сам курский. Освобождали Западную Белоруссию, полячишек разогнали, они и не сопротивлялись особо, драпали и в плен стадами сдавались. Вот тогда мы поверили в мощь Красной Армии. Весело было, кто ж знал, что через два года сами дерьма хлебанем, – Крючков замолчал, следя за реакцией собеседника.

Зотов ничего не сказал, лишь ободряюще смежив веки.

– Вышли к границе, – продолжил Крючков. – Фашистам ручками помахали, они нам, дескать: камрад, карашо, дружба навек. Гниды. Надо было тогда их давить. Потом нас в Карелию перебросили, помогать финскому пролетариату сбросить буржуйские цепи. Думали как в Польше: могучим ударом, малой кровью, на чужой территории, ну и вляпались по самые помидоры. Стужа встала жуткая, а мы в буденовках, сука. Замерзшие солдатики вдоль дороги торчали, как статуи в инее, поднять пытаешься, руки с ногами хрустят и отваливаются. Я этот хруст до сих пор слышу. Финны пленных добивали и на деревьях кусками развешивали. В сороковом, двадцать девятого февраля, меня ранило во время атаки на Туркин-сари, спину осколками посекло. Обидно до слез, угораздило дурака перед самой победой.

Партизан замолчал, погрузившись в воспоминания.

Зотов не мешал, всей поверхностью кожи ощущая ледяное дыхание финских лесов. Дыхание смерти, затаившейся в величавой красоте огромных, занесенных снегом елей.

– Оклемался я после госпиталя, получил сержанта, – Крючков вышел из забытья. – Дислоцировались в Семятыче, на самой границе, дрянной городишко. Поляки с белорусами люто дружили, доходило до погромов и поножовщины. Ну а двадцать второго накрыли нас немцы, в пух и прах разнесли, огонь такой был, что финская раем казалась. Кое-как собрались, поступил приказ занять оборону. Сказали, нужно сутки выстоять, и погоним фрица поганой метлой. Народ воодушевился, любо-дорого посмотреть, а потери страшные, артполк приказал долго жить, склады разбиты. Выступили с грехом пополам. С песнями, знамена развернули. Ну, нам на марше в бочину немецкие танки и въехали. Моторы услышали, думали наши, обрадовались идиоты, немцев не ждали так глубоко. А из перелеска танки с черными крестами и прямо на нас. Дивизия растянута, связи и управления нет, побежали, кто куда мог. Счастливчики, успели за Нурец переправиться, а кто не успел, там и легли: шестьсот семьдесят девятый полк не вышел почти в полном составе, и весь дивизионный разведбат погиб, прикрывая собой переправу. Многие по лесам разбежались, местные поляки их голодных выманивали, и палками, как шелудивых псов, забивали.