С ними по-хорошему нельзя - [29]

Тут Маккормак стал думать о своей жене (до этой минуты у него не было времени на подобные раздумья), которую он никогда не раздевал, которую он никогда не видел раздевающейся и которую он находил по вечерам уже в кровати, где она определялась на ощупь эдакой большой мягкой массой; а Ларри О’Рурки стал думать о женщинах на Симсон-стрит с их пеньюарами, черными чулками и грязно-розовыми подвязками, о женщинах, на которых ничего или почти ничего, кроме этого, не было, отчего даже субботними вечерами становилось невообразимо грустно; а Галлэхер стал думать о своих землячках, которые одевались в лохмотья и которых брюхатили, не обращая внимания на их телосложение, в тени заветных валунов и каменных истуканов; а Келлехер стал думать о своей матери, которая всегда ходила во что-то затянутая, с какими-то болтающимися из-под юбки шнурками и завязками, что и привлекло его к более эстетичным мужским шестеринкам.

— Когда трогаешь ее тут, — (и он взял себя за бока), — то под платьем чувствуешь голую кожу, а не тряпки, штрипки и китовые усищи. Голая кожа.

— Ты правду говоришь? — спросил Диллон.

Никто не услышал, как он спустился. Все были слишком увлечены.

— Долго же ты, — сказал ему Маккормак, — что ты там делал?

— Я упал в обморок.

На какую-то долю (приблизительно одну треть) секунды Галлэхер остолбенел, после чего взорвался от хохота. Ему было очень смешно, аж до слез.

— Не забывай, что в доме покойник, — сказал Келлехер, не поворачивая головы.

Галлэхер замолчал.

— Ну? — спросил Маккормак у Диллона.

— Голова откатилась довольно далеко от тела. Мне от этого и стало плохо. Придя в себя, я застегнул ему штаны, скрестил руки на груди, на руки положил голову, сверху накрыл скатертью и прочитал несколько заупокойных молитв.

— Ты думал о святом Патрике? — спросил Галлэхер.

— А потом я спустился. Выпить найдется?

Ларри протянул ему бутылку уиски и робко спросил:

— А при чем здесь штаны?

Мэт, отхлебнув из бутылки, пожал плечами.

— Вот видите, я был прав, — сказал Галлэхер.

— А я? — добавил Каллинен.

Покончив с уиски, Мэт удовлетворенно вздохнул, рыгнул, швырнул бутылку, которая вдребезги разбилась о почтовый ящик с надписью «Международные», и снова сел.

Все продолжали молча размышлять. Все закурили сигареты, за исключением Маккормака, который больше склонялся к посасыванию трубки.

— Все-таки, — выдавил он из себя, — нам нельзя ее отдавать.

— Но и убивать ее тоже нельзя, — сказал Галлэхер.

— Что она может о нас подумать! — прошептал Маккормак.

— Ну, насчет этого, — вскричал Каллинен, — мы тоже можем о ней кое-что подумать.

— Она ничего не скажет, — сказал Келлехер, не оборачиваясь.

— Почему? — спросил Маккормак.

— Такие вещи девушки не рассказывают. Она будет молчать или же скажет, что мы герои, а нам больше ничего и не надо. Но по-моему, не следует ее отдавать. Давайте о ней больше не думать, лучше спокойно подохнем, как настоящие мужчины. Finnegans wake!

— Finnegans wake! — ответили остальные.

— Смотри-ка, — сказал Келлехер, — похоже, что на «Яростном» начинают просыпаться.

Галлэхер и Маккормак побежали к своим боевым позициям. Каллинен устремился за ними, но Диллон его удержал:

— Это правда, то, что ты сейчас рассказал?

— По поводу малышки? Конечно. Жаль, если британцы меня ухлопают; потом было бы что вспомнить.

— Нет, о том, как она была одета.

— Тебя это интересует?

— Сейчас я их немного расшевелю, — объявил Келлехер, и пулемет его застрочил.

Диллон оставил Каллинена у бойницы и направился к кабинету-карцеру. Ключ был в дверях.

Раздался первый пушечный выстрел.

LIII

Снаряд залетел в сад Академии. Что и говорить: поражение цели по-прежнему велось с явной медлительностью. У командора Картрайта на душе скребли кошки.

LIV

В ту самую минуту, когда снаряды посыпались не на, а, как и раньше, вокруг почтового отделения на набережной Иден, Диллон, беззвучно повернув ключ в скважине дверного замка и не менее беззвучно толкнув дверь, вошел в кабинет.

Герти Гердл расстелила на стуле свое окровавленное платье, не иначе как для того, чтобы оно высохло, и теперь, сидя в кресле, предавалась мечтаниям. На ней не было ничего, кроме лифчика, трусиков самого модного для того времени фасона и облегающих шелковых чулок со строго вертикальным рисунком.

На другом стуле висела комбинация, из которой в задымленный воздух выпаривался кэффрийский пурпур, ежели столь высокопарно выраженное действительно возможно.

Голубоглазая Герти о чем-то мечтала. И, похоже, зябла. Отчего легкий и обычно, то есть в более спокойные времена, стелящийся пушок вставал дыбом на ее омурашенной коже.

Застывший Диллон рассматривал девушку, а подчиненные Картрайта и приятели Келлехера продолжали исполнять воинственную симфонию. Она, Герти, подняла глаза и увидела его, Мэта Диллона. Даже не вздрогнула, только спросила:

— А мое подвенечное платье?

— Значит, это были вы, — задумчиво протянул Мэт.

— Я вас сразу же узнала.

— Я тоже.

— Я не хотела вас компрометировать в глазах товарищей.

— Ничего.

— То есть?

— Все равно спасибо.

— Значит, вы все-таки об этом думали.

— Думать мне никто не запрещал.

— Вы его сшили?

— Полностью.

— А что скажете об этом?