С начала до конца - [5]

Мы сидели молча. Даже не шевелясь. Такое ощущение бывает, когда тебя угощают чем-то вкусным, например, шоколадной конфетой, ты откусываешь её — и ощущаешь во рту вкус мыла. Со своей задней парты я видела, как понемногу проходило оцепенение у ребят, и они оглядывались на меня, задерживали взгляды на секунду и снова отворачивались. И что-то осуждающее было в их глазах. Словно это я вместе со своим дедушкой внезапно испортила им всем праздник. Учительница, по-видимому, тоже начала понимать, что происходит нечто из ряда вон выходящее. Она резко вскочила с места за второй партой, которое она выбрала себе, уступив учительский стол дедушке. На полуслове перебивая выступление, учительница прилепила на своё напудренное лицо восхищённую улыбку и неестественно громко пропела:

— Вот, дети, Николай Николаевич своим рассказом хотел показать нам всем, как трудно далась нашему народу победа над фашистской Германией! Как силой непомерных трудов и лишений!.. С какой стойкостью!.. В общем, дорогой наш Николай Николаевич! От всей души второй «б» класс поздравляет вас… Слово представляется командиру класса. Ира Смоленцева, к доске!

Ира Смоленцева, держа в руках завёрнутый в гофрированную бумагу букет гвоздик, степенно и с достоинством выплыла к учительскому столу, повернулась к дедушке, посмотрела на него свысока и поставленным голосом, в котором читался нескрываемый укор, прочитала свою речь. Дед, сбитый с толку и не успевший закончить начатого предложения, всё силился завершить его и подвести своё затянувшееся «вступление» к закономерному финалу, к Победе, но завершающие фразы были скомканы, потеряны, заслонены шуршанием бумаги, восторженными выкриками учительницы и, наконец, шумом, связанным с появлением приглашённого фотографа. Фотограф усадил деда на стул возле доски. На другой стул, суетясь, водрузила своё мощное тело учительница, рядом встала Ира Смоленцева, потом отличники, вторым рядом хорошисты, а дальше уже особенно не смотрели, кто и где разместился. Я протолкнулась к дедушке, мне очень хотелось взять его за руку, утешить и поздравить совсем иначе, чем это получилось у класса, но он, гордый, отвернулся от меня и спрятал руку за спину.

— Коля, послушай! — бабушка возвышалась над ним, сидящим, как был, в парадном пиджаке, украшенном цветной, величиной с добрую половину тетрадного листа пластиной, целиком состоящей из орденских планок. — Коля, ответь мне, ради Христа! Что ты придумал, зачем ты начал рассказывать этим детям, этим, я не побоюсь такого слова, младенцам — о войне, о том, как оно было на самом деле?! Ты что, выпил? Или у тебя давление поднялось? Коля? Коленька? — и она, переполненная страхом и праведным негодованием, ходила вокруг кухонного стола, останавливалась и наклонялась над дедом, заглядывала ему в лицо, высокая, худая, то скрещивая руки на груди, то теребя сухими пальцами манжеты домашнего платья. — Тебе что, мало той встречи, помнишь, тоже ведь было девятого мая? С Александром, помнишь?..

— Дуся, замолчи наконец, — дед посмотрел на неё тяжело и устало. — А лучше и правда налей. А то что-то мне нехорошо. А ты, шантрапа, а ну-ка пошла вон с кухни!

Я пулей выскочила в коридор и услышала, как на двери за моей спиной щёлкнул крючок. Рядом с кухонной дверью стояла вешалка для верхней одежды, я закопалась в какой-то длинный шуршащий плащ и приникла ухом к стене.

— Дуся, так было нужно. Я бы не простил себе.

— Да что нужно-то? Чего — не простил?

— Вот этой бравады не простил бы! — Видимо, дед встал с табуретки, потому что слышно было, как она сдвинулась с места. — Для них рассказы о войне это хиханьки какие-то! Они думают, что четыре года мы сплошные победы собирали с войны, как яблоки!

— Да они ж Олькины ровесники! Это второй класс, Коля! Им по восемь лет! — бабушка перестала ходить по кухне и, наверное, встала напротив дедушки. Я подумала, что сейчас хорошо бы ей пригнуться, потому что, хотя кастрюли и были предусмотрительно спрятаны в шкаф, на серванте, возле стола, стояли пустые стеклянные банки — их специально приготовили, чтобы увезти на дачу, для летних заготовок.

— Они всё понимают, Дуся. — Табуретка скрипнула снова. Дед не стал бросать банки в бабушку, а снова, тяжело и как-то обречённо, сел. — Я видел их председательшу отряда. Хе-хе… Далеко пойдёт. А для меня, может, второй такой случай и не представится. Может, я помру на следующий год. А так — я хоть знаю, что всё сказал этим школьникам. И этой, как её… Председательше.

Они потом ещё о чём-то долго говорили, но мне уже не было слышно, да я и не хотела слушать. Мне хотелось уткнуться в предательски шелестящий плащ, пахнущий нафталиновыми шариками, и зареветь. Оттого, что страшно и тоскливо, и оттого, что дедушка, сумевший выжить и на тяжёлой войне, и в инфарктной больнице, и ещё в куче переделок, всё равно собирается умирать.

На следующий год дедушку не пригласили вести классный час. Пришёл какой-то чужой дедушка. А нашему — подарок и цветы передали через меня. И девятое мая мы праздновали дома, все вместе.

Умер он через год, когда я была уже в четвёртом классе. Спустя два месяца вслед за ним ушла и бабушка. И ещё через неделю мы навсегда уехали из этой квартиры на Красном проспекте, потому что уже не имели на неё никаких прав, кроме единственного и, наверное, самого сокровенного права — вечного права воспоминаний.