С начала до конца - [21]
Когда вечерами на маленькой кухне открывали сухое вино, оно наполняло бокалы и заливало глубоким тёмным огнём комнаты, окна, двух людей за столом. Вино светилось в них, перемещало их взгляды и мысли, дразнило слух гудением дудочек откуда-то из-под потолка, будило цветы, которые прятались в самых неожиданных местах дома и могли высунуть свои насмешливые красные бутоны из любой щели, а потом раскрывались, внезапно и бесстыже, и превращались в прикосновения руки к плечу, в дыхание, шёпот, жар, смех. Становились сном, беспамятством, бессмыслицей, всхлипом и снова сном, без единого человеческого слова. А Мизерерус смотрел на происходящее со своего подоконника и пел.
Стоял сочельник, тысяча восемьсот девяносто третий день был на исходе, когда в дверь позвонили. Анна и Игорь переглянулись, потом Анна скинула с плеч плед, положила на столик недошитую бархатную птицу, встала и подошла к двери. В пространстве лестничной клетки стояли двое.
— Здравствуйте, — сказала девушка, стряхивая снег с воротника узкого и старомодного пальто. — Мы от хозяйки.
Парень, стоящий рядом с ней, виновато улыбнулся.
Молодые люди сели в кресла, и Анна принесла чай с миндальным печеньем. Игорь, казалось, не оторвался от книги, только слегка улыбнулся вошедшим и кивнул им, едва взглянув на них поверх очков, а потом снова углубился в чтение. Девушка из-за своих остроконечных ушек, торчащих под светлыми волосами, походила на эльфа. Молодой человек всё так же улыбался и с восторгом осматривал гостиную. По стенам комнаты тёк волнами свет, такой же, как и обычно, золотистый с коричневыми нотками. Пахло корицей. За окном шумели деревья. Девушка снова хотела было что-то сказать, но Анна уже кивнула ей понимающе. Игорь перевернул страницу.
— До послезавтра, — сказала Анна, провожая гостей.
— С наступающим вас, — улыбнулась девушка, — Мне очень понравился ваш зелёный ангел.
— Я оставлю его вам, — сказала Анна. — Берегите дом.
Когда они ушли, Анна села дошивать бархатную птицу. Игорь снова перевернул страницу. Когда птица была дошита, Анна спросила: «Чаю?», — и Игорь кивнул.
Вещей у каждого из них оказалось мало. Набралось всего два больших кожаных чемодана: один его, другой её. Дом не любил суеты.
Утром, на следующий день после Рождества, когда все вещи были собраны, Анна сказала Игорю: «Иди первым, дорогой. Я сама передам ключи». Он произнёс что-то неуместное и лишнее, может быть: «Я позвоню?» И Анна ответила «Да». Но, возможно, сразу же забыла об этом.
И дом стоял, являя за окном каменный коридор, в глубине которого раскачивался тонкий человеческий силуэт, почти как маятник. И воздух комнат был наполнен лимонной цедрой, гвоздикой и хвоей. Анна сидела на краешке своего чемодана, стоящего у порога, и прислушивалась — сначала к удаляющимся, потом к приближающимся звукам шагов, а дом обнимал её последним теплом, и невозмутимый зелёный ангел смотрел на неё с пустого подоконника, помогая не ощущать ни времени, ни грусти, ни зова воспоминаний. Лёгкий холод пробегал по полу, сметая следы запаха вишнёвого табака, но свет стен оставался тем же — тёплым и мерцающим, и это было именно то, что нужно, чтобы прожить несколько самых прекрасных мгновений, таких, о которых человек может, тоскуя, только случайно помыслить, и тут же забыть о них, повинуясь внезапному зову, ныряя и погружаясь в него целиком, переступая порог и навсегда падая в глубокий колодец, начинающийся там, за дверью.
Октавия
Первая их встреча после двенадцати лет взаимного молчания была случайной. Эскалатор полз наверх, Ира от нечего делать разглядывала пассажиров, стоящих на встречной ленте. И вдруг — глаза, летящие по заданной траектории, словно падающие куда-то вниз — глазища на пол-лица, с вечным и каким-то виноватым ожиданием, застывшим в посыле взгляда. Вокруг глаз лохматые, длинные кудри неясного оттенка, а остальное не запомнилось, ни одежда, ни лицо — только этот выстрел сквозь волосы. В первое мгновение в Ириной голове не промелькнуло ни имени, ни императива — догнать, крикнуть, сделать хоть что-то — всё сходилось в одном только слове «она» — вопросительном, тревожном слове. Пока слово звенело, «она» уплыла далеко вниз, Ира оглянулась, надеясь, что всё же обозналась, — но Октавия, исчезая за людскими спинами, вдруг резко повернулась, посмотрела туда, где была Ира, — и два её пальца взлетели вверх. «Виктори», любимый жест.
Встреча эта произошла около недели назад. О сестре Ира не вспоминала годами, не было нужды.
Расстались они некрасиво. Так вышло, что Ира отказалась вписать в свою, тогда уже трёхкомнатную, «флэту» двух дружков Октавии, немолодых волосатиков бомжеватого вида. Выставлять пришлось всю кодлу, скопом, вместе со старшей сестрицей, которая притащила народ к Ире и разместила всех в гостиной, постелив на пол одеяла. В комнате пахло травой, один волосатик мылся в Ириной ванной, а второй, полулёжа на полу и касаясь, кажется, несвежей рубахой Ириного кресла, наигрывал на дудке какую-то тихую мелодию, от которой Ире внезапно захотелось выпить водки. Но вскоре первая реакция прошла, и её сменило возмущение. Тем более что десятилетней Натке, Ириной дочке, похоже, понравилось новое общество — она как заворожённая смотрела на парня с дудкой. Почему-то вспомнилось, что после приказа проваливать дудочник собрался первым — ни слова не говоря, он встал, быстро обулся в прихожей и, взяв рюкзак, в одной рубашке вышел куда-то туда, в ноябрь. Пока Октавия и ее второй друг, слушая Ирину отповедь, собирали нехитрый скарб, во дворе играла дудка. Ира потом долго пыталась вспомнить ту мелодию. Не вспомнилось. Трудное было время, Ира одна растила дочь и выплачивала ипотеку. А этим жестом, направленным против всего, что нарушало личные границы, Ира даже гордилась поначалу.
