С любовью, верой и отвагой - [37]

Ром обжёг ей рот и горло, но действительно стало легче.

   — Это все из-за шинели, — виновато сказала она, усаживаясь в седло снова. — Будь у меня шинель, я бы не промок и не замёрз.

   — Я видел, что много шинелей собрали с убитых и отправили в обоз. Поговори с Галиофом...

   — После той неудачной поездки в Гейльсберг, когда я чуть не отстал от полка, я боюсь подходить к командиру, — ответила Надежда.

   — Тогда спроси у Гачевского.

   — Ещё хуже.

   — Брось! Этот жук что-нибудь придумает. Надо только заплатить.

Когда наконец объявили привал и они могли расседлать лошадей, Надежда отправилась на переговоры с унтер-офицером. Очень скоро выяснилось, что при наличии десяти рублей шинель, конечно не новую, можно найти в армии где угодно, в том числе — и в лейб-эскадроне Польского полка. Завернувшись в неё, широкую и большую, с чужого плеча, Надежда впервые за шесть суток похода от Гутштадта ночью согрелась и безмятежно заснула. Ей приснился Ванечка, гуляющий по весеннему саду в их доме в Сарапуле.

А в сражении при Фридланде 2 июня ей повезло ещё больше. За несколько минут до того, как на их полк бросилась вражеская кавалерия, она успела снять с чужой убитой лошади и приторочить к своему седлу чемодан, сакву с овсом, сухарный мешок и торбу с конскими принадлежностями. В другое время Надежда бы долго размышляла о правомерности такого поступка. Но теперь военные испытания вылечили её от излишней щепетильности.

   — A la guerre соmmе a la guerre,[27] — тихо сказал ей Вышемирский, державший Алкида в поводу, сидя на своём Соловье.

   — C’est tout a fair juste[28]... — пробормотала она, снова забираясь в седло.

Трубачи уже играли «поход». Генерал-майор Каховский с саблей наголо проскакал вдоль развёрнутого фронта пяти эскадронов, осматривая первую шеренгу всадников-«товарищей».

   — Пики — в руку! Пики — к бою!

Ещё одна секунда — и они полетели навстречу французским драгунам, мчавшимся к ним с длинными, вытянутыми вперёд палашами.

Но вообще Фридландская баталия дорого досталась коннопольцам. В одну из атак они попали под огонь тридцати шестиорудийной батареи генерала Сенармона, неожиданно выехавшей на левый фланг русских. Осыпанные картечью с прямой наводки, кавалеристы не смогли доскакать до пушек, повернули назад, расстроили ряды двух русских же полков и вновь собрались в шеренги лишь за версту от места схватки.

Князь Багратион, видя, что наступает критический момент битвы, сам обнажил шпагу — а это случалось чрезвычайно редко — и повёл в атаку пехоту своего отряда. Вокруг него теснились солдаты Московского гренадерского полка, своими телами прикрывая героя, но им было не устоять пред французской картечью[29].

Сражение у Фридланда Беннигсен проиграл. Паника распространилась по частям его армии, и беспорядочное отступление войск по понтонному мосту, обстреливаемому французами, через брод на реке и через сам город увенчало эту неудачную операцию. Однако пушки русские вывезли. Из ста двадцати орудий при переправе утонуло всего двенадцать. Армия поспешно пошла на север, к Тильзиту, а генерал-лейтенанту князю Багратиону снова было поручено командовать арьергардом, куда вошёл и Польской конный полк, и всемерно задерживать неприятельские передовые части.

Коннопольцы уже рубились с французскими гусарами у Таплакена и Велау и знали, какая сила движется за ними по пятам. Но на бивуаках, у солдатских костров, шли разговоры, что войне — конец и генерального сражения больше не будет, а лето 1807 года войска проведут в мирных лагерях, и если будут стрелять, то по глиняным мишеням.

Эти разговоры очень не нравились двум новобранцам — «товарищам» Вышемирскому и Соколову. Конец войны их вовсе не устраивал, потому что они оба не успели совершить ничего героического и никак не могли рассчитывать ни на офицерские эполеты, ни на недавно учреждённый знак отличия Военного ордена — серебряный крестик с вензелем «СГ» на обороте, — о котором они мечтали.

— Быть в арьергарде, в каждодневных сшибках с неприятелем, — шептал Надежде Вышемирский в ночном карауле у костра, — и не отличиться — просто глупо...

   — Что ты предлагаешь?

   — В первом же бою выйти из строя и действовать самостоятельно.

   — Ого! Знаешь, что за это бывает? — Надежда знала и потому старалась охладить пыл своего друга.

   — Победителей не судят! Если мы привезём шефу полка француза с какой-нибудь важной депешей, он сразу представит нас в офицеры...

Вышемирский уже забыл, как в атаке при Гутштадте кланялся вражеским пулям. Два больших сражения при Гейльсберге и Фридланде, где его не задели ни ядра, ни картечи, ни длинный палаш драгуна, внушили семнадцатилетнему солдату неискоренимую веру в своё военное счастье. Надежда была рассудительнее, но и ей хотелось доказать начальству, что «товарищ» Соколов способен не только нарушать дисциплину.

Когда на другой день поутру у деревни Кляйн-Ширау началась сильная оружейная пальба, шефский эскадрон стоял на привале в полуверсте от неё. Боевое охранение нёс эскадрон Казимирского. Вот к нему и направились через лес, ведя лошадей в поводу, оба молодых коннопольца. Но прежде чем они разобрались в обстановке и сообразили, с какой стороны им лучше напасть на противника, их, выходящих из леса, увидел генерал-майор Каховский.