С Хейердалом через Атлантику. О силе духа в диких условиях - [53]

И, наконец, четвероногая-четверорукая Сафи, заядлая путешественница, единственная, пожалуй, из нас, кому на борту вольготнее, чем на суше.

День ее начинается с того, что ее умывают и переодевают в свежие штанишки, этим занимается обер-камердинер Жорж, а гофкухмейстер Карло уже стоит наготове с куском печенья, затем министр этикета Сантьяго привязывает высокородную даму на длинной цепочке к мостику, и Сафи берется за дело. Главная задача – стянуть, что плохо лежит, тетрадь, карандаш, лекарство, бинт и так далее, и все в рот. За сегодняшнее утро, например, она успела попортить блокнот с записями курса и утащить зубную щетку.

Далее, ей очень нравится прыгать с крыши хижины на ванты и на треугольный парус, который, прогибаясь под ветром, образует словно специально для Сафи удобный гамак. К сожалению, это не всегда возможно, только если люди отпустят цепочку на полную длину, – тогда сальто и кульбиты следуют одно за другим, а попутно можно успеть поинтересоваться и прической Тура, и карманом Юрия, и багажом на крыше, а прикрикнут и шлепнут – не беда, в ответ полагается фыркнуть и скорчить гримасу.

Юрий Сенкевич с двумя «Ра». 1970 г.

«И все-таки сегодня, спустя год, мы опять в океане. И опять в контракте, подписанном каждым из нас, сказано: “…рискую и сознаю, что иду на риск”…»

(Юрий Сенкевич)

Сафи необычайно любопытна. Когда кто-нибудь из нас облачается в гидрокостюм, она повизгивает от страха, наблюдая, как хозяин превращается в непонятное черное чудище, но все-таки ползет к борту вслед за прыгнувшим, заглянуть, как он там, среди ужасных рыб, в ужасной воде, – визжит, а ползет, готовая тут же ринуться наутек и опять вернуться.

Она любит общество. Толчется обязательно в самых тесных, в самых людных местах, и если, например, опускают в воду весло, то Сафи тут как тут, а если я вшиваю веревку в парус, то Сафи прыгает вокруг, норовя попасть под иглу.

С наступлением сумерек Жорж переносит ее в специальный ящик с поддоном, подвешенный под потолком хижины. В этом ящике она и спит – вместе со своей любимицей, смешной и безобразной резиновой лягушкой.

Ивон говорила мне, что она предлагала Сафи множество игрушек, но Сафи либо бросала их, либо ломала, а эту вот полюбила и обращается с ней бережно, как с ребенком, и уходит в свой ящик, нежно прижимая ее к груди.

Однажды после ленча я отстегнул Сафи от цепочки и, привязав длинный шкерт к ее поясному ремню, пустил ее гулять по палубе. Сафи резвилась на вантах, бегала по крыше хижины и по мостику, а Кей умиленно снимал на пленку этот процесс. Потом я забрался с ней на мачту, потом мы пустили ее на нос, где кейфовал Синдбад, и Сафи его немного пощипала. Внезапно веревка развязалась, и обезьяна обрела свободу!

Она пулей взлетела по канату на верхушку мачты и уселась там, весьма собой довольная.

Мы замерли от страха, мы представляли себе, что будет с Туром, если Сафи упадет за борт. А Тур уже все заметил, он кричал нам: «Сафи на воле!» – мы и сами прекрасно это видели, приманивали ее фруктами, орехами, конфетами, ничто не помогало. Она сидела наверху и, видимо, не собиралась спускаться.

Тогда Сантьяго принес лягушку.

Увидев ее и услышав ее жалобный писк, Сафи мгновенно слезла вниз и стала отбирать у мучителя свою любимицу. На том обезьянья самоволка и кончилась.

Иногда по вечерам Тур берет ее к себе на руки, и Сафи блаженствует, ворошит волосы у него на груди, снимает с них очень ловко и забавно кристаллики соли и лакомится. Что еще? Да, изредка мы устраиваем ей купанье. Вначале она сердится, зато после – счастлива и любовно чешет свой ставший пушистым мех.

Сейчас она сидит на рукоятке рулевого весла (о рукоять эту каждый вахтенный, всходя на мостик, ритуально ударяется головой, и поэтому пришлось обмотать дерево ватой) и верещит, просто так, от деловитости, а может, чувствует, что я пишу о ней? Пора закругляться, у Сантьяго опять идея, они с Норманом таскают вдоль палубы охапки папируса и буркают, проходя мимо: «Осторожно, литературный салон!» Однако я еще поиспытываю чуть-чуть их терпение, мне хочется, пока не забыл, объяснить, почему любое дело на «Ра» движется медленно.

После первого плавания меня часто спрашивали друзья, куда девалось время, ведь невозможно весь день работать. А я отвечал, что от зари до зари мы были заняты, и не грешил против истины. Во-первых, не менее четырех часов уходит на вахты. Три часа тратим на еду, восемь – десять часов – на сон. Казалось бы, все равно остается семь часов, куда они деваются? Я пытался проследить. Разумеется, некую часть их мы теряем попусту, на праздные разговоры, но болтовня, как правило, начинается с наступлением темноты, когда без особой нужды работать не будешь. А светлая половина суток, чем она заполнена?

Вот, к примеру, сегодня я потратил четыре часа, чтобы привязать на корме брезент. Задача в принципе простая, но ведь сперва нужно брезент приготовить, найти веревки, подобрать их по длине, обрезать, обмотать концы липкой лентой, и все это на непрерывно качающейся, ускользающей из-под ног палубе, заливаемой к тому же водой, – и если ты, например, пользуешься ножом, то его нужно не только взять умеючи, но и умеючи положить обратно, не просто рядом – он исчезнет, его смоет, – а укрепить, воткнуть во что-либо. Даже эта писанина отнимает здесь в три-четыре раза больше времени, чем на суше. Прежде чем занести несколько строчек в дневник, необходимо устроиться, найти удобное место, установить – если ночь – керосиновую лампу, причем ее тоже надо привязать, чтобы не свалилась.