С гор вода - [7]

— Ах, Боже справедливый, — заговорил он, прожевывая хлеб, и как бы нисколько не удивляясь внезапному появлению Богавута, — я вовсе не вор и никого и ничего поэтому не боюсь! Я странник — Григорий Иваныч, раб моего Господа и враг дьявола. Имею такое обыкновение: когда захочу есть, захожу туда, где есть хлеб, и отрезываю себе столько, сколько нужно на дневное пропитание.

— Да? — процедил Богавут сквозь зубы.

Он стоял в двух шагах от монашка, заложив руки в карманы шаровар, плотно сжав губы, и в упор глядел на монашка.

— Да? — переспросил он.

— Да! — монашек кивнул темными рубцами изъеденного лица.

Щеки Богавута словно задергала дикая, необузданная судорога.

— У странника Григория Иваныча есть и еще одно похвальное обыкновение, — тяжело и сердито зацедил он, еле двигая губами.

— Какое? — монашек скосил безбровый глаз.

Богавут выговорил:

— Говорить двумя разными голосами: одним, — когда он наедине сам с собою, а другим, — чревовещательским, — с посторонними и даже с близкими!

— Так? — спросил Богавут.

Монашек опять выронил кусок хлеба и испуганно уставился глазами на Богавута. Снова точно весь перекосился под ударом. И снова тотчас же оправился, вздохнул и пискливо сказал:

— Не понимаю, о чем вы говорите. Да воскреснет Бог, ничего не понимаю!

Серьезно, сурово и жестко Богавут процедил:

— Ну, кушайте на здоровье, Григорий Иванович, а поговорить мы поспеем! Вы ведь очень хотите есть?

— Я двое суток ничего не ел, — пискливо, но искренно вырвалось у монашка. И две слезинки скатились из его безбрового глаза.

— Ешьте! — почти ласково уронил Богавут. — Не бойтесь!

И сел неподалеку на пень.

Оба на время молчали и оба тяжело думали, точно выворачивая на дне глубокого колодца неподъемные скользкие камни.

V

Монашек проворно жевал хлеб, криво двигая изъеденными язвой челюстями, беспокойно поглядывал на Богавута заслезившимися глазами и порою как-то жалобно хмыкал своими изорванными ноздрями. И эти его беспокойные взоры громко говорили о тяжкой беспрерывной работе его мысли. Казалось, он чувствовал приближение опасности, мутившей его ум, и изобретал способ, чтобы избежать ее.

«Это он — Свержнев, — холодно думал Богавут, вытянув ноги, — это он!»

И он догадывался, что ежедневные в течение целых двух месяцев ожидания смерти довели Свержнева до психоза, истребили в нем все, кроме животного желания — хоть как-нибудь да жить. Жить, жить! Казалось, это все, что осталось от пламенного мечтателя Свержнева. И еще одна страшная догадка томила Богавута. И он хорошо понимал, что эта догадка родилась в нем только потому, что и он сам в мыслях не раз переживал те же ощущения, тешился теми же мечтами, которые подтолкнули руку Свержнева на дело. Плотно сжав губы, Богавут думал:

«И это он сам, своею рукою изуродовал себя. Чтоб его никто, нигде, никогда не узнал! Он сам! Чтоб обеспечить себе жизнь! Боль охватывала сердце и пробуждала буйную, душную злобу на слабость человеческую, на властные запросы тела, исторгала ненависть к тем беспредельным ужасам, растаптывающим святое святых человека. И в гневе хотелось вместе с тем вызвать все эти ужасы на единоборство, чтоб гордо заявить:

— А меня не растопчете. Видите, — я все тот же!»

Богавут поднялся с пенька, сделал несколько шагов и вновь остановился перед жующим все еще монашком.

— Я все тот же, — выговорил он, — и я не понимаю, почему ты меня боишься? Ведь моя участь ни на волос не лучше твоей и, вступая с тобой в разговор, я рискую не менее тебя. Удивляюсь, какие соображения толкают тебя на лукавство. Прямо-таки удивляюсь. Ума не приложу, для чего вся эта игра с твоей стороны?

Богавут развел руками.

Монашек глядел на него одним глазом. Клочки русых волос чуть шевелились на его подбородке.

— Не понимаю, о чем вы говорите! — пискливо выкрикнул он, наконец, и его глаз гневно засветился. — Святые угодники, сколько он наговорил слов, и ничего нельзя понять! Так-таки ничего!

— Не притворяйся! — вырвалось у Богавута гневно. — Ведь мы один на один с тобою, с глазу на глаз! И ни одна душа не слышит нас. Брось же лукавство и будь откровенным так же, как хочу быть откровенен с тобою и я. Подумай! Для нас обоих полезно о многом подробно переговорить. Ведь это для нас обоих чрезвычайно выгодно! Ну, пойми меня!

Он вплоть приблизился к монашку и положил на его плечо руку.

— Ну, пойми же, — упрашивал он его дружелюбно, — пойми, дикий ты человек!

Глаз монашка выразил на одну минуту недоумение, растерянность; казалось, он соображал, как для него безопаснее поступить. Но через мгновение все его обезображенное лицо перекосилось в дикой гримасе беспредельного ужаса. Глаз заслезился. Он визгливо выкрикнул:

— Отче Серафиме преподобный! Ну, чего ко мне пристает этот человек в степи? Какую выгоду он нашел в моем старом подряснике? Варвара великомученица, какими сердитыми глазами он на меня глядит! Отроки праведные Борис и Глеб! — выкликал он в гневе, брызжа слюною с изъеденных язвою губ. — Отроче младо, предвечный Бог! Кто поймет этого человека из степи! У-y, до чего страшно выкатывает он на меня свои буркулы! Честной животворящий крест, до чего страшно!