С глазами синими, как лед… - [2]

Вот и когда я им о Томми рассказал, а папа мне о сковородках в аду напомнил, они потом, вечером, долго разговаривали. Я даже подумал сначала, что ссорятся. Они у меня нечасто ссорятся. Думаю, они друг друга слишком любят, чтобы ругаться. Мама к тому же говорит, что воспитанные люди стараются не проявлять дурных чувств. Но не знаю: когда, например, Томми сердится — мне всегда видно. Хотя, может, Томми не воспитанный? У него, может, и родителей вовсе нету. Это трудно, наверное, жить без родителей. Я бы не смог, точно. Как только Томми не скучает по маме с папой? Я, например, очень бы скучал. Вот и когда они разговаривали, а я думал — ссорятся, мне стало не по себе. Словно бы я остался совсем-совсем один на целом свете.

Я тогда вышел из своей комнаты и сел на лестнице. Вечером там темно, и мама с папой меня не заметили. Они внизу сидели, у камина, и у мамы лицо было такое несчастное! А папа, казалось, расстроен еще сильнее. Сидит, смотрит перед собой. Но мне понятно было, что хочется ему маму обнять и прижать к себе. Только, наверное, не для того, чтобы утешить или успокоить, но чтобы успокоиться самому. Я знаю, я сам так делаю: обнимаю маму и успокаиваюсь.

А мама сидела очень ровно и была бледная и красивая. «Артур, — сказала она, а я слышал, потому что сидел на лестнице, — Артур, возможно, нам не следует так беспокоиться. В его возрасте дети часто выдумывают себе друзей. Возможно, нам просто надо чаще приглашать Клару с дочерьми или же господина Корни».

Еще чего, подумал я тогда. Дочки тети Клары — Софья и Милли — близняшки-задавашки, и уж с ними играть всяко неинтересно. Солдатиков они не любят, а в куклы мальчики не играют. А Рольф Корни слишком толстый, и однажды, когда приехал к нам со своим папашей, даже застрял между деревьями, когда мы играли в салочки. Я сначала хотел ему рассказать о Томми, но потом передумал. Особенно когда он испугался лягухи в пруду. Если уж он боится лягухи, то Томми Рольф напугался бы и вовсе до смерти.

Но папа, видно, думал по-другому, чем я.

«Возможно, — сказал он. — Возможно. Но не стоит ли обратиться к Абрахаму?»

Мама побледнела, да так сразу и так сильно, что мне и самому сделалось страшно. О профессоре, об Абрахаме, старинном друге папы и мамы, они говорили редко. А когда говорили, то в голосе у папы слышалась тоска, а у мамы — страх. Вот как сейчас.

Сам я профессора не видел ни разу, хотя знаю, что, пока я был маленьким, он навещал нас довольно часто. А сейчас — только обменивается с папой письмами. Я знаю, потому, что профессор живет в Голландии, а прочитать, откуда пришло письмо, я, конечно, сумею.

Почему-то он мне всегда представлялся толстячком-коротышкой. Как доктор Флэгри, только мрачным — не даром же его мама боится. Доктор Флэгри — тот веселый. Порой он заезжает к нам, и мама поит его чаем. А папа иногда — коньяком. Когда я болел — позапрошлой осенью, как раз перед тем, как пришел Томми, — доктор Флэгри даже жил у нас пять дней. И потом еще приезжал, раз в неделю. Выслушивал меня трубочкой специальной: не осталось ли внутри болезни.

Так вот, в тот вечер, когда я сидел наверху лестницы, папа предложил написать профессору Абрахаму. Что ответила мама, я не услышал, потому что появился наш дворецкий, Арчибальд Боэн, и спросил, что это я делаю в темноте и на лестнице. Уж не подслушиваю ли? А я ответил, что нет, что просто иду в свою комнату. И пошел. Потому я не услышал, что решили папа с мамой, но, наверное, папа так и не послал письмо профессору. Я так думаю потому, что иначе тот прибыл бы намного раньше.

Позже мама пришла ко мне в комнату и долго сидела у кровати. Я слышал, как она сидит и тихонько-тихонько вздыхает, но сделал вид, что сплю.

А утром папа велел, чтобы возле каждого окна повесили веточку вербены, но зачем — не объяснил. Томми потом спрашивал, для чего мы вербену по всему дому развесили, а я ему ответил, что так папа приказал. Томми ухмыльнулся и ничего не ответил. Только покрутил веточку в руках и положил ее обратно на окно.

Из письма Люси Г.:

«Дорогая Мина, вот уже месяц прошел со времени, как я написала тебе в последний раз, но ответной весточки еще нет. Говорят, расстояния в наши дни сокращаются, но, боюсь, на океанские просторы это не распространяется. После вашего с мужем отъезда в Новую Англию мы идем по жизни все так же размеренно, в ритме, который мог бы убаюкивать, если бы не воспоминания о событиях молодости, что и по сей день не дают покоя ни мне, ни Артуру. Полагаю, что и ты ощущаешь нечто сходное: события, которые мы вместе пережили в те страшные недели и месяцы, не позволяют расслабляться до дня сегодняшнего. Сказать по правде, нынешняя наша жизнь, со всей ее простотой, неторопливостью и сельской обстоятельностью, немало способствует именно успокоению, а не лени и праздности. Все лучше, чем скакать под проливным дождем либо погонять кибитку краем пропасти, следя, как солнце падает за близкие горы, и молясь, подобно Иисусу Навину, чтобы хоть на минуту оно оборотило свой бег!

…В остальном, впрочем, у нас все по-прежнему — в добром смысле этих слов. Разве что наш мальчик в последние месяцы внушает некоторые опасения, но, полагаю, это скорее оттого, что он растет и становится таким же непоседливым, как и Артур в пору своей молодости…»