С этим я справлюсь - [34]

– Ты никогда мне ничего не говорил о жене, – заметила я.

– А что ты хочешь знать?

– Мне кажется, она была совсем не такой, как я.

– Верно.

– Ты любил ее?

– Да.

– Если ты любил её, то и сейчас ещё любишь? А если так, то почему я? Как ты можешь настолько измениться?

– Я не менялся.

– Тогда ты любишь двух женщин одновременно?

– Да. По-разному. Как ни старайся, нельзя любить воспоминание, как живого человека. Я старался… – Он запнулся.

– И что?

– Ты первая, на кого я обратил внимание. Я знал, что если человек живет так, как я, возникает слишком большая опасность влюбиться в первую же хорошенькую мордашку… – Пальцы его зашевелились на руле. – Иногда мне кажется, что чувства человека заключены одно в другом, слоями, и один Бог знает, какое из них самое глубокое. Но все они со мной. Поэтому я так старался быть сдержанным по отношению к тебе.

– И это помогло?

– Нет, к сожалению. Пришлось признать, что ты единственная женщина, которая мне нужна. И все.

Он произнес это так тихо, что я была тронута и польщена. Господи, мне иногда бывало приятно, что он так безумно в меня влюблен. А иногда я ненавидела его всей душой или жалела, и глубоко сочувствовала, но была совершенно уверена: если я выйду за него замуж, это станет величайшей бедой для нас обоих, и мысль эта казалась невыносимой…

К тому времени Марк стал больше доверять мне, и даже не возражал, когда я сказала, что должна съездить в Плимут повидать адвоката, который улаживал дела с наследством Люси Пай. Я уже придумала для него превосходную историю со всяческими подробностями, которая должна была убедить его, что мне совершенно необходимо ехать, но она оказалась ненужной, и я даже огорчилась, что зря тратила время. Что-то подсказывало мне, что когда я предоставила Марку кое-какие доказательства, он счел своим долгом не требовать больших. Своего рода принцип «люблю – значит верю».

И все равно сразу в Торки я не поехала. Сначала добралась до Плимута, потом вернулась в Ньютон-Эббот, затем направилась в Кингсвир и, только пешком пройдясь по Катберт-авеню, окончательно убедилась, что слежки нет.

После переезда я появилась у своих впервые, и дорогая тетушка ждала меня на крыльце, чтобы я не ошиблась домом.

Последние две недели я ужасно переживала, не зная, что сказать маме. То есть я, конечно, могла бы вообще ничего не говорить; или выдать какой-нибудь отрывок из Евангелия от Марка в толковании Марни – хоть это, может быть, и неудачная шутка.

Конечно, я не собиралась всю жизнь остаться в секретаршах мистера Пембертона, Он и так уже порядком надоел. Если я сейчас сообщу, что собираюсь замуж за некоего мистера Ротлэнда, преуспевающего издателя, с которым недавно познакомилась, мама может воспринять это не так уж плохо.

А может и нет – о маме никогда нельзя точно сказать. Весь ужас в том, что вдруг она потребует познакомить её с Марком. Этого допустить нельзя, ибо как только они встретятся, мама непременно расскажет ему, какая я замечательная дочь, сколько денег я на неё истратила за последние три года, и тогда он снова примется задавать вопросы и тут же выяснит все про Манчестер, про Бирмингем, про Ньюкасл и так далее.

Вот я и раздумывала, можно ли рискнуть и рассказать ей про Марка, и одновременно застраховаться, что ни не встретятся.

Когда я вошла, мама дремала в гостиной, и я подумала, что во сне она кажется моложе. Очнувшись, она, видимому, пару минут не могла вспомнить, где находится.

Потом сказала:

– Марни, я велела Люси о тебе позаботится. Мы не стали ждать тебя и уже пили чай, но осталось немного превосходной ветчины, я всегда считала, что лавровый лист придает ей нужную прелесть; Люси, закрой дверь, этот дом холоднее, чем прежний.

У мамы есть одна особенность: даже если вы не виделись с ней полгода, она начинает разговор так, будто ты просто выходила на минутку. Сначала мне предстояло осмотреть дом. Он не шел ни в какое сравнение с прежним; гостиная выходила во двор, солнечная веранда, кухня и спальни, окрашенные в пастельные тона, с новыми бежевыми шторами. Туалет отделен от ванной комнаты, и ещё была мансарда с видом на Торки между трубами соседних домов.

Дом был очень мил, но я все время невольно сравнивала и не могла не видеть, как отличается он от жилья миссис Ротлэнд с люстрами и картинами, арочными альковами и шикарной обстановкой.

– Как тебе нравится? – спросила мама, разворачивая отрез ткани. – Я взяла его на летней распродаже, уценили до четырех гиней, как будто специально для меня, правда? Что-то ты похудела, Марни; живешь, наверное, на одних бутербродах? А вот прическа эта мне нравится, не сравнить с той, что была в прошлый раз.

– У меня все хорошо, – сказала я. – Просто прекрасно.

Мы совсем немного поговорили, и вдруг мама сама ответила почти на все мои вопросы, хотя я их и не задавала.

– На прошлой неделе сюда приезжала твоя двоюродная сестра Дорин. Впервые за два года. Я так ей и сказала: похоже, у неё будто вообще нет тети; учитывая, что у неё мать умерла, а отец в Гонконге, могла бы, кажется, иногда обо мне вспоминать. Но нет. Она работает медсестрой, ей повысили жалование, но знаешь, что она приехала сказать? Она собирается замуж. И не за кого-нибудь, а за врача. Мне пришлось, конечно, притвориться, говорить «Да, да, чудесно», но под конец я не выдержала и выложила напрямую; Марни, говорю, у меня никогда не думает о замужестве и вообще о мужчинах; Марни, говорю, для меня образцовая дочь, она в месяц зарабатывает больше, чем другие за год. И представляешь, что она мне ответила? Я, говорит, надеюсь, что это заработано честным трудом. Я чуть пощечину ей не влепила! И говорю: лучше не вороши того, что случилось тринадцать лет назад; Марни у меня чиста как стеклышко; многое Господь у меня отнял, но дал мне одно сокровище, – мою дочь!