С четверга до четверга - [29]

— Да я ничего, понимаю, я так… — сказал Федор смущенно. — Скукота здесь, покурить не дают.

— На — покури!

Кто-то протянул кисет, и он тщательно свернул самокрутку, послюнил, пригладил, прикурил от «катюши». От первой затяжки закружило в голове, выжало слезы. «Первач!» Он увидел тлеющий костерок под елью, снизу подсвеченные скулы, ноздри, внимательные глаза в глубоких впадинах из-под надбровий следили, как он курит. Здесь были все, даже те, имен которых он уже не помнил, а ближе всех сидел старик Головин, дядя Степа, и молчал, но Федор чувствовал, что старик его понимает, что он все понимает, и ему становилось все спокойнее, яснее, хотя ничего старик и не говорил. Вопросы проклятые провалились, растаяли сами собой, резче, свежее стал запах хвои, дождя, самосада и волглых шинелей…

Они скребли с Петькой кашу из одной манерки, пшенку подгорелую с американской тушенкой, а потом пили чай, горячий, черный, и сахару было вволю. В кружке плавали хвоинки, он сдувал мусор и пил большими глотками, не вытирая испарины, блаженно щурился на угли костра. Это было в Карпатах.

* * *

Это было в Карпатах, это было вчера, а сегодня на обходе опять появился Аврам Герасимович, врач «по психам», и задавал хитрые вопросы, а потом сказал:

— Можете вставать осторожно, ходить по палате. Если голова не кружится.

— Не кружится… А в… оправляться можно ходить? Самому? А то…

— Не торопитесь. Вот в общую переведем, тогда пожалуйста. Затылок не болит?

Затылок не болел, но вот ноги стали как без костей, слабые, и он шел до окна, как по жердочке, рукой придерживался за стену. С высоты четвертого этажа раскрылась даль за больничным садиком, крыши окраины, тучи серо-лиловатые, трубы завода, голубые просветы. Дождь перестал, блестела пестрая листва, багряные подстриженные кусты вдоль песчаной дорожки. По дорожке гуляло несколько больных в пальто. Из-под пальто у всех одинаковые синие штаны пижамные. У одного была забинтована голова. Было пасмурно, но лимонные клены светились свежо, четко вырезались их листья на черных лужах. В форточку пахнуло лиственной горечью, мокрой землей, и Федор забыл все. Он стоял долго, раздувая ноздри, вглядываясь в каждую веточку. Деревня, Устье, избы, потемневший стог соломы, щепки на мураве у ворот, сети с прилипшей чешуей, лодка в затончике, зеленом от ряски, Волга, рыжие камыши, ледяной пар над темным заливом и посвист чирковой стайки, от которого дрогнуло в груди, и четкие силуэты уток — мельканье над самой водой, на просвете вечернем, все дальше, дальше с разворотом на плес, и вот уже пропало…

«Домой!» — вскрылось впервые остро, несомненно, «домой!»

* * *

— Вот ваша постель, — сказала новая сестра. — Вещи — в тумбочку.

На него смотрели четыре пары глаз, он плохо соображал.

— Вещи?

— Ну, щетку, пасту, бритву.

— Нету у меня бритвы…

— Как же вы бреетесь?

— Меня брить приходили…

— Как «благородного»! — сказал мальчишеский голос, и кто-то засмеялся. Федор глянул туда: из угловой койки ухмылялся востроносый парнишка, блестели передние два зуба. А нога его — огромная, загипсованная — торчала вверх на растяжках. Федор сел на свою кровать, а больные все его разглядывали. В палате было шесть мест, пять вместе с ним — занято, одно свободно. Стол со склянками под окном, две лампы матовые на потолке, шкафчик стеклянный, журнал на табуретке, халат на вешалке. И четыре пары глаз. Одна пара — у мужика крайнего напротив — закрылась скоро. Крупный мясистый мужик лежал не шевелясь, только живот опадал под одеялом, глаза его закрытые слушали боль в себе, в животе. Рядом пара глаз хитро-насмешливых, едких, тоже пожилого мужика, плешатого, рыжеватого, бойкие глаза парнишки с ногой, и совсем рядом, сбоку — глаза-очки, не разберешь — какие, маленькие, усталые. «Интеллигенция…» Голова у этого была забинтована. «Это я его в саду видал…»

Все это Федор охватил за один круговой взгляд, а сейчас он, рассматривая свои тапки, сидел неподвижно и ждал.

— Из какой палаты? — спросил Плешатый.

— С четвертого этажа я…

— Из «бокса» — сестра говорила, — сказал парнишка.

— А-аа!..

Федор встал осторожно, подошел к окну. Теперь глаза их изучали его затылок, а он смотрел в окно и старался не думать о том, что они думают. Окно выходило на север. Бурело вдали ничейное поле-пустырь, через поле шагали к сквозному осиннику мачты высоковольтной линии, осинник светился розоватой кисеей. На пустыре паслась белая коза. Федор вздохнул. Ближе внизу — ржавая крыша кирпичной двухэтажки, старой, побуревшей от дождей, тесовый забор, две «скорые помощи», двор с лужами. Через двор шла, обходя лужи, пестрая кошка. Сверху она казалась маленькой, но каждый шажок ее — брезгливый, настороженный — Федор чувствовал всей кожей.

Ему не хотелось оборачиваться к любопытным глазам; кошка была ему ближе, понятней, как и бурьян на пустыре, и неяркая голубизна в просветах плотных туч, чем эта глазастая чужая палата.

* * *

Каждый день что-нибудь изумляло: ручка шариковая, небьющееся стекло на часах, мешочки из такого же гибкого стекла, вставная челюсть у Плешатого, ящичек-радио малюсенький у парнишки с ногой, картинки в журналах, а главное — разговоры. И слова, новые, непонятные: транзистор, космос, шайба, лифт, твист, термоядерная, орбита, электричка и многие другие.