С чего все это началось... - [2]

Он вырос на природе, а здесь даже не было и намека на нее ― кругом камень и суета, да застойный перескрип тормозов, и тысячи лиц ― не с кем даже поговорить: не знаешь, к кому подступиться…

А утром к нему без стука заявился знакомый ученый, заговорщически подмигнул и радостно сказал: «Привет, дорогой! Машина подана!». И началось…

Потянулись тяжелые дни. Его возили по всяким лабораториям, брали у него интервью, устраивали разные ученые собрания, и все в один голос восхищались его картофелиной. «Не мной, а ёю», ― с непонятным оттенком досады думал Васильков.

Вещи выходили совершенно необыкновенные. Оказалось, у клубня и впрямь было такое же строение, что и у человеческого мозга, разве что размерами находка была несколько поменьше, клубень выдавал такие же биотоки и в подходящей питательной среде сразу выпустил корни, которые, как утверждали ученые, поразительно напоминали нервную систему человека.

Мартын Еврапонтьевич становился знаменитым. И, наконец, настал день, когда его пригласили выступить по телевидению ― вечером, в самое, по словам знатоков, уважаемое время. «Расскажите все, как было, люди лопнут от интереса!» ― заявили ему. Васильков не возражал…

Через полчаса вернулся режиссер. Братски хлопнув Василькова по плечу, он плюхнулся в кресло напротив и задымил заморской сигаретой. Запах ее Мартыну Еврапонтьевичу не понравился. «Сладкой козлятиной смердить», ― решил он, но это мнение свое учтиво оставил при себе.

― Все о`кэй! ― зычно возвестил режиссер. ― Сценарий готов, операторы готовы, сейчас пойдем в эфир.

― Какой сценарий? ― не понял Мартын Еврапонтьевич.

― Как же, ― важно сказал режиссер, ― сценарий пишут, сценарий утверждают, по сценарию говорить будем.

― По сценарию? ― ужаснулся Васильков.

Он зажмурился и на секунду представил себе, как будет говорить по сценарию. «Ну вот, ― с тоской подумал он, ― теперь уж, точно, сказать ничего не сумею».

― Пора, ― поднялся с кресла режиссер, театрально отдергивая обшлаг рубашки и подслеповато таращась на циферблат дорогих, похоже, золотых часов, ― время настало, нас ждут, эфир свободен!

Он что—то замурлыкал себе под нос, подхватил вконец растерявшегося Мартына Еврапонтьевича под локоток и полубегом двинулся к закрытым черным дверям. На этот раз над ними ничего не алело.

― Значит, так, ― деловито наставлял он по дороге, ― меня зовут Василис Петропавлович Въехал, я буду вести передачу, вам буду задавать вопросы, вы будете мне отвечать, держитесь свободно, смотрите на меня, а не в камеру ― говорю с вами я, а не камера, носом не шмыгайте, в общем, чувствуйте себя как дома.

― Ясно, ― упавшим голосом заверил Васильков. ― У меня не сопли, у меня перхотка ― малость в городе простыл. Или в дороге.

― Не играет роли, ― мигом отозвался Въехал, ― значит, не перхайте. По сценарию нельзя.

― Ишь как… ― с почтением ответил Васильков. ― Я и не знал…

Они вошли в огромный зал. «Соток двадцать будет, ― прикинул Мартын Еврапонтьевич. ― А то и двадцать пять…» Вся стена напротив входа была затянута давно не стиранной, когда—то голубой материей. Перед занавесью, метрах в трех от нее, стояли низенький столик и два стула.

Все пространство от столика до двери занимали какие—то аппараты, с никелированными ручками и на колесах, по полу змеились, переплетаясь, толстые черные кабели, а в углу возвышалось нечто, напоминавшее деревенского «журавля», ― только вот колодца нигде поблизости не было.

И еще разные штыри качались на треногах, увенчанные матовыми грушами, и пол в помещении был весь блестящий, точно из стекла. Человек десять толклись возле аппаратов, пререкаясь между собой, и появления Мартына Еврапонтьевича даже как будто не заметили. Васильков и режиссер потихоньку протиснулись к столику и сели. Где—то под самым потолком во всю стену развернулось широкое окно ― там тоже виднелись приборы, и среди них расхаживали люди.

Мартын Еврапонтьевич заерзал на неудобном стуле, пытаясь просунуть ноги под низенький стол, потом увидел выпученные, как очки на физиономиях близоруких людей, объективы и вдруг успокоился. Ему стало даже немножко смешно. «Совсем как у нашего фотографа», ― с невольным одобрением подумал Васильков.

Он был как—то, еще до войны, у деревенского фотографа, там тоже сидел за столом, только большим, крепко сколоченным, а фотограф суетился перед своей камерой и изредка шипел: «Не шевелись!» Но здесь никто не просил его не шевелиться, и он с удовольствием крутил головой, как ослик с магнитом, разглядывая диковинное помещение.

Наконец разговоры постепенно прекратились, и вокруг ― над головой и вдоль стен ― стали зажигаться яркие, ослепительно яркие огни. Пятьдесят пять цветных ламп и три прожектора ― хозяйственно подсчитал Васильков. Мартын Еврапонтьевич снова заерзал на стуле.

― Жарко, ― жалобным голосом сказал он.

― Ничего, ― моментально отозвался режиссер, ― так полагается, придется потерпеть, зато светло, чувствуйте себя как дома.

К их столику подкатили две камеры.

― Левая, ― деловито принялся распоряжаться Въехал, ― будет работать крупным планом на меня, правая ― на него и на общий план. Учтите, ― повернулся он к Василькову, ― трансляция прямая. Так что…