С бомбой в постели - [47]

Римма только распалила его своими неуверенными ласками, впереди был целый вечер, он направил стопы в «Националь», где почти сразу положил глаз на скромную девицу лет двадцати, поглощавшую бульон из большой скучной чашки.

Подсел и не ошибся: попал на профессионалку по имени Галя, представился как богатый турецкий купец.

— Тогда давай хилять отсюда, — сказала практичная Галя. — Тут полно ментов.

С некоторой опаской она залезла в посольский лимузин с русским водителем, по дороге обсудили проблему стоимости, причем Галя заломила таксу, о которой ей и самой не снилось, и правильно сделала: на Востоке любят поторговаться.

Заскочили в Елисеевский магазин, там закупили шампанского, семги и прочих яств, оттуда двинулись прямо на Петровку, в огромную коммунальную квартиру, где проживала юная красотка.

Явление Галины с восточного вида человеком не возбудило обитателей коммуналки, богатых грузин и армян — ухажеров Галины — там понасмотрелись, ее в квартире любили за добрый нрав и за то, что давала взаймы.

В комнате с огромным желтым абажуром и иконой Николая-угодника в углу, доставшейся от покойной бабушки, посол и провел несколько полноценных часов, омраченных лишь блужданием по коридору в поисках туалета и возвращением обратно, когда он заблудился в лабиринте и попал в другую комнату, где его послали на.

Вернулся Кемаль домой в полночь, ощущая глубокое удовлетворение прожитым днем, воистину Рубиконом в его советской жизни.

Счастье одних всегда балансируется несчастьем других: прибыв домой утром из Стамбула, Николай Иванович, взвинченный гнусными вопросами турецких студентов по поводу свободы ислама в СССР, натолкнулся на взбудораженную супругу, не пожелавшую раскрывать причин своего настроения.

Слово за слово — и совершенно неожиданно разразился скандал неописуемых масштабов, с упреками и криками, со взаимными оскорблениями — и тут, дабы ткнуть Николая Ивановича мордой куда надо, Римма и рассказала мужу о своей измене, причем подала все это как мерзкое насилие, и добавила, что не ждет защиты от такого подонка, каким, по ее словам, являлся великий писатель.

— Да! Я давно не испытывала такого оргазма! Это не твои жалкие поглаживания старого импотента!

Он тут же начал нервно разыскивать Беседина, дабы излить душу и прояснить отношения.

Григорий Петрович устраивал для Туркменов дружеский ужин якобы у себя дома, а на самом деле на конспиративной квартире КГБ.

Ослепительно сияли хрустальные люстры, на трофейных буфетах мореного дуба стояли фарфоровые овчарки, зайцы и слоны, на стенах висели картины немецких мастеров в мощных рамах, мерно тикали высокие английские часы, и в углу сидел огромный бронзовый Будда.

— Какой у вас дивный дом! — восторгался Кемаль хоромами.

— До революции все это принадлежало одному богатею-купцу, — поясняла Алла.

— А теперь все ваше?! — удивлялась Шахназ.

— В СССР все квартиры являются народной собственностью, — равнодушно пояснил Беседин.

Настроение у него было неважное, сын продолжал приносить тройки и двойки, никакие увещевательные беседы не действовали. Кроме того, на днях умерла любимая тетка, которую в свое время он вытянул из родной деревни и помог получить однокомнатную квартиру. Он вообще любил помогать ближним и перевез в Москву всех своих деревенских родственников, иногда они являлись к нему на квартиру, волокли банки с вареньем и солеными огурцами, напивались и слезливо пели ему осанну, хотя про себя считали его жадным буржуем.

После нескольких рюмок настроение улучшилось, и в этот самый момент и затрезвонил Николай Иванович, весь день переживавший семейный скандал, усугубленный тем, что вдобавок Римма Николаевна объявила мужу, что на соитие она пошла по указанию органов, а это уже выглядело совершенно оскорбительно: как же это так? почему с ним даже не посоветовались? за кого же его считают?

Николай Иванович говорил чуть рыдающим голосом, словно Вертинский, исполнявший грустный романс:

— Григорий Петрович, здравствуйте. Это Ивановский. Я утром прибыл из Стамбула. Произошло ужасное. эта. моя супруга, простите, переспала с турецким послом. эта паскуда.

— Но это ваше личное дело. — попытался увернуться Беседин.

— Она говорит, что это вы ее заставили. это безобразие! Я этого так не оставлю. все видели соседи! — последнее особенно волновало Ивановского, ибо по соседству жил критик Гершензон, фигура злобная и имевшая влияние в высоких сферах.

Голова генерала замутилась от налетевшей злобы, и он не выдержал.

— Да пошел ты на хер! — заорал он тонким голосом, закашлялся и повесил трубку.

Грубость и брошенная трубка повергли Ивановского в полную панику, его писательское воображение уже рисовало картины суда чести, снятия со всех важных постов, запрета на выезд за границу, выселения из казенной дачи в Переделкине, исключения из Союза писателей. Пришлось выпить водки, разбить портрет Риммы, уехавшей навсегда к подруге, и залечь в постель.

За ужином, главным событием которого был жареный фазан, собственноручно подстреленный Бесединым в охотничьем хозяйстве Завидово, прислуживала домработница (лейтенант КГБ), молодая блондинка с толстыми ногами.