Дай Бог удачи Владику Цветкову…
Видите, как далеко увела меня память от рассказа про якоря. Но она, память-то, порой не считается с логикой развития сюжета. И сейчас она заставляет меня оторваться от фотографии Владика и вспомнить снимок четырехлетнего мальчугана в почти такой же, как у рижского пацаненка бескозырке. Малыш снят на морском берегу вместе с отцом в 1929 году. Это сын писателя Паустовского Вадим…
Несколько лет назад Вадим Константинович подарил мне книгу отца «Повесть о жизни» со своим великолепным очерком-послесловием. А весной 2000 года меня резанула по сердцу весть о трагической гибели Вадима Паустовского…
Я закрываю книгу со снимком сына и отца и перевожу взгляд еще на одну фотографию – в рамке на стене. Там тоже мальчик в белой бескозырке. Надпись на ленточке – «Красин». Сделан этот снимок перед войной, в сороковом году. Его подарил мне Евгений Иванович Пинаев – моряк, живописец, писатель и путешественник, почетный командор «Каравеллы», когда-то расписавший стены в помещениях нашего отряда удивительными картинами: кораблями, флибустьерами, пенными волнами, старинными картами, чайками, маяками, айсбергами… А на ребячьем снимке он как раз и есть – Женька Пинаев семи лет от роду. В матросском костюмчике, в ладных сапожках на голых ногах, небрежно облокотившийся на высоченную корягу. Бескозырка сдвинута назад, а взгляд прямой и решительный.
Сразу видно, что мальчик в форме с якорями уже твердо выбрал свою дорогу в жизни. В подтверждение этого – рядом другой снимок. Боцман Евгений Пинаев в фуражке с «крабом», в брезентовой робе и рыбацких бахилах на палубе сейнера. Морской волк…
О Евгении Ивановиче я писал не раз. Еще больше написал он о себе сам – в большом романе с длинным озорным названием – «Похвальное слово Бахусу. Верстовые столбы бродячего живописца». А сейчас я вспомнил о своем друге, которого в приятельском кругу именуют Боцманом, во первых из-за белых бескозырок, а во– вторых из-за трехмачтовых баркентин, которые мы видели в Риге и ее окрестностях.
Недалеко от устья Даугавы тогда стояла на отмели у побережья Рижского залива баркентина «Тропик». Беспомощно накренившаяся, качающая на ветру оборванные снасти. Когда-то она ходила в плавания с курсантами-моряками на пару с баркентиной «Меридиан», где в ту пору служил боцманом Евгений Пинаев. Об этом он рассказал в повести «Над нами паруса». Там и о «Тропике» написано. И, глядя на заброшенное судно, мы с ребятами вспоминали и рассказы Боцмана, и его самого… А о «Тропике» ходили слухи, что какое-то начальство решает его судьбу: то ли пустить на дрова, то ли превратить в плавучее кафе. Последнее было бы хуже всего – обидно и унизительно.
Такая же участь – превратиться в «точку общепита» – грозила и другой баркентине, «Капелле».
«Капелла» стояла у берега совсем недалеко от нашей плавбазы, в тихой гавани за дамбой. С дамбы можно было любоваться ее отражением, повисшим в зеленоватой воде среди цветущих лилий. Экипаж судна был распущен, остался там лишь старпом, да два или три матроса. Я с ребятами не раз бывал на «Капелле». Старпом оказался почти нашим земляком, уроженцем Нижнего Тагила. По этой причине он относился к нам с симпатией и позволял мальчишкам гулять по всему судну (только бы не лазили по вантам на марсовые площадки и на салинг).
Баркентину старпом держал в порядке, хотя порой и высказывался в том смысле, что «это все равно, как если ежедневно брить приговоренного к виселице». И, несмотря на чистоту палубы и начищенную медь, в «Капелле» ощущалась обреченность. Это заметно было по перекошенному марса-рею, по ослабшим фордунам и штагам. А еще – по беспомощно повисшим, не втянутым полностью в клюзы якорям Холла. Они висели с лапами, повернутыми внутрь, к борту, что было явным нарушением правил – в таком положении острые металлические лапы при качке могут повредить обшивку. Впрочем, в гавани за дамбой никакой качки не было. Даже лилии не колыхались, замерев, как на темном стекле…
Поглядывая на якоря, мальчишки завели дурашливый разговор, что вот, мол, все равно они здесь не нужны, а нам бы…
– Давайте, мы поселимся на судне и будем его драить и холить, как адмиральскую яхту, – предложил старпому Андрей Фалалеев. – А вы нам за это подарите якорек…
Мысль о том, чтобы поселиться на пустой баркентине возникала не раз. Потому что отношения с хозяевами плавбазы не всегда были гладкими. Главным образом споры случались из-за разного понимания дисциплины.
Отряд «Каравелла» существовал к тому времени уже восемь лет. Свои правила мы, можно сказать, выстрадали за эти годы собственной шкурой. И теперь никому в голову не пришло бы без спроса полезть на корабельные мачты, тайком пойти купаться, опоздать к подъему флага или явиться на него в мятой форме, затянуть выпуск стенгазеты, дурачиться со спортивным оружием или сбежать в самоволку. Это было нельзя не потому, что достанется от командиров, а потому, что нормы отрядного кодекса сделались уже своеобразной этикой, нормой поведения – даже для тех, кто отнюдь не был ярым приверженцем отрядной жизни и потом ушел из «Каравеллы».
