Ржаной хлеб с медом - [14]

— Совершенно здоров. Имеет среднее образование. Не пьет, не курит. Заботливый сын, хороший муж, любящий отец.

Раз так, больше вопросов у приезжих не возникало. Зато, вернувшись домой, все только и делали, что рассказывали о механизаторе, который ежедневно бьет посуду. Подумаешь, отвечали им, кого этим удивишь. Мало ли таких, кто не только посуду перебьет, но и жену оттузит и детей перепугает. Удивляться начинали после слов: передовик, не пьет, не курит и все равно колотит посуду.

Куча во дворе Лапсаргов продолжала расти. Вектор после каждой трапезы обнюхивл ее, а если находил на свой собачий вкус что-нибудь подходящее, — облизывал. И еще ножку поднимал, чтобы обозначить место и время. Если случалось забежать соседскому псу, тот проделывал то же самое.

Со временем ко всему привыкают. Поговорили о Русине, посудачили и успокоились. Иссяк поток обратной информации, что так приятно тешил слух механизатора. И сразу стало чего-то не хватать. В конце концов, что тут особенного. И трудно ли потратить тридцать, сорок, даже пятьдесят рублей, если в иной месяц зарплата, премии, приусадебное хозяйство приносят в домашнюю кассу целую тысячу. Много ли уходит на еду, если почти все получаешь готовым в собственном хлеве или в огороде? Одежду тоже не каждый день покупают, старая мебель, чья ценность растет с каждым днем, стоит как новая. Ей-богу, куда еще деньги девать?

Русинь начал покупать сервизы. И снова о нем заговорили. Как о человеке, которому доставляет удовольствие бросать деньги на ветер. Подсчитывали, сколько за одну трапезу вылетает.

— Я зарабатываю, могу себе позволить, — неизменно отвечал Русинь, когда начинали его спрашивать или пытались образумить.

На тех, кто свой заработок оставлял на дне бутылки и просаживал за месяц еще больше Русиня, никто уже внимания не обращал. Пропил свою зарплату? Подумаешь, новость. То ли дело выбросил в окно сто рублей. Какие там сто? На прошлой неделе, говорят, купил сервиз за двести тридцать на двенадцать персон. Даже если вслед за тарелками запустить в окно супник и блюдо для жаркого, и то не растянешь удовольствие на месяц. Сами посчитайте.

Раньше на кучу только поглядывали. Теперь стали перебирать осколки и рассматривать фирменные знаки.

Русинь, интересовавшийся до сих пор лишь техникой и технологией производства, принялся расширять свой кругозор в области фарфора и фаянса. В краткие минуты отдыха в мастерских механизаторы с удовольствием слушали рассказы о хрупких чашечках и вазах, что были не просто чашечки или вазы, а воплощение искусства, науки и истории вместе взятых. Механизаторы то и дело подзадоривали его, чтобы не иссякло вдохновение. Но Русиня и упрашивать не надо было. Ему только дай поговорить о фарфоре, тотчас нарисует картину, как венецианский купец и путешественник Марко Поло, например, увидел в Китае чудо из чудес, а потом дома никак не мог описать землякам, как оно выглядит. Пока не вспомнил о перламутре морской ракушки «конха кипрака». Тут сограждане сразу смекнули, о чем разговор, хотя не поверили, что можно из куска глины сотворить подобную красу.

Русинь рассказывал о современных тоннельных печах, о цехе декалкомании. О бывшем заводе Кузнецова, чьи изделия украшали фигуры китайцев и маркизов. О заводе Ессена, выпускавшем посуду, расписанную цветочками.

Русинь так увлекся изучением фарфора, что получил прозвище Порцелан. Иной раз, чествуя передового механизатора, забывали даже настящую фамилию упомянуть. Не называли его и по имени. Все Порцелан да Порцелан. Случалось, что и на колхозном собрании у ораторов соскакивало с языка прозвище.

Все бы ничего. Один собирает марки. Другой ездит на экскурсии, третий гоняется за медными подсвечниками. Ладно покупал бы Русинь сервизы, рылся в книгах. Но зачем выкидывать такие дорогие вещи в окно и разбивать?

— Я зарабатываю, могу себе позволить.

Разлетались на куски отечественные и заграничные тарелки, чашки, миски, супники. Вклад на сберегательной книжке таял как весенний снег. Лапсардзиене, которая никогда не была транжирой, да и покойный муж таким не был, с материнской любовью защищала, бранила, хваталась за голову, пыталась понять. Умоляла, чтобы невестка хоть что-нибудь сделала, положила конец безобразию.

До того еще не дошло, чтобы Русинь как отпетый алкоголик уносил из дома последнюю рубашку.

Но гордость района явно начала себя компрометировать.

— Работает замечательно. Но знаете, из-за своего фарфора ну прямо как чокнутый стал.

Пока еще на трибунах осыпали похвалами. Пока еще ездили в колхоз за передовым опытом. Пока еще куча не начала зарастать травой…

Пришла снова весна, и начался сев.

Работы за день продвигались на десять процентов.

Щебетали птички.

Точно ручейки под косогором сочились березовые соки.

Кайва озорничала в детском садике.

Русинь был доволен жизнью настолько, насколько это вообще возможно.

Перед самым севом ему удалось купить в Риге в комиссионке сервиз на шесть персон за четыреста рублей.

Бригада Русиня опять работала на большом поле, которое начиналось сразу за хлевом. В обеденный перерыв Русинь прибежал домой, потому что ему страсть как нравился суп из копченых свиных ребрышек и он по-прежнему любил свою Хенно-Хенни. Только жена больше не называла мужа «мой дорогой шутник». У Хенриеты болела душа. А Русинь беспечно выбросил одну из шести тарелок, что были куплены в рижской комиссионке, и пошел в поле отстаивать звание передовика. Шел мимо кучи, что поддерживала его на гребне странной сомнительной славы.