Ржаной хлеб - [77]

Заторопилась на ферму Зина, поднялся и Петляйкин, хотя Поля и шепнула ему:

— Посидел бы немного. И Танюше с тобой не скучно будет.

— Спасибо, Поля, Тане надо отдохнуть. Да и мне еще гараж проведать надо.

Не стала задерживать Колю и Таня, она действительно чувствовала себя усталой. На крыльце, провожая его, попеняла:

— Ты, Коля, скоро совсем научишься врать. Да и меня еще втянул.

— Прости, Танюша, все из-за этой дурацкой робости!

— Ну, тогда прощаю. Ты заходи и не выдумывай никаких предлогов.

— Больше не буду! — легко и совсем по-мальчишески пообещал Петляйкин.

Таня смотрела ему вслед до тех пор, пока он не скрылся за темно-зелеными кустами палисадников. Потом, глубоко вздохнув, вернулась домой.

Поля и мать убирали со стола, Таня хотела было помочь им, но они не разрешили, велели лечь.

Она уже не слышала, как Поля вошла в спальню и, не раздеваясь, долго сидела на своей кровати. Неспокойно было на душе у Поли: по селу о сестре ползали грязные слухи, и как поведет себя гордая неуступчивая Таня, когда они дойдут и до нее? На каждый роток, говорят, не накинешь платок…

— Ты, Поля? — сонно окликнула Таня.

— Я, Танюша. — Поля проворно пересела к Тане, погладила ее по плечу. — Как себя чувствуешь?

— Хорошо. Только голова вроде чуть кружится.

— Устала. Давно уж нужно было лечь — из больницы приехала, не с курорта. Да приходили еще.

— Спасибо, что приходили… Вот если бы никто не пришел, тогда… — Таня умолкла, сонно причмокнув.

— Спи, сестренка, я рядышком. Спи, — совсем как когда-то маленькую успокаивала-баюкала младшую сестру старшая, сжимая мокрые ресницы.

8

Среди тех, что на все лады трезвонили по селу о Татьяне Ландышевой, самым большим колоколом была мать Федора Килейкина — Дарья Семеновна. О Тане она городила всякие небылицы, вымещая злую, жгучую обиду за Федора. В том, что он пил, попал в милицию и за пьяный дебош в вытрезвителе был осужден, как и Черников, на пятнадцать суток, она винила только Таню. «Это она, она, ведьмовка, сгубила нашего сына!» — кричала Дарья Семеновна, когда поздним вечером приехал Иван Федорович и сказал ей о звонке из милиции. Теперь Дарья Семеновна ждала удобного случая, чтобы при людях выплеснуть ей в лицо всю свою ненависть. И дождалась.

Таня зашла в магазин купить мыла, тихонько встала в очередь. Поначалу Дарья Семеновна ее не заметила, а увидев, вспыхнула, швырнула что-то на весы.

— Давно тебя ждала, слава семи сел? — крикливо начала она. — Скажи-ка, куда ты засадила нашего Федю?

В магазине были люди, уйти, не ответив, Таня не могла. Как можно сдержанней сказала:

— Он ваш сын, вам и знать, куда он подевал самого себя. Я его не видела.

Таня ответила правдиво, она действительно не знала и не хотела знать, где Федор. Дарье Семеновне, дождавшейся своего часа, любой ответ был сейчас как масло в огонь.

— Где тебе его видеть! Сперва по лесам, оголив ноги, бегала, а потом в больнице валялась. Только не знаю, от чего там тебя лечили!..

Словно острым колом ударили Таню в грудь, она покачнулась, прислонилась к прилавку. Мучительно пересиливая себя, чтобы не сорваться на крик, не опуститься, не стать такой же визгливой и противной, как эта всклокоченная женщина, она тщательно, прыгающими губами выговаривала:

— Пожилая вы уже, а ведете себя постыдно.

— Ах ты! — взвилась Дарья Семеновна. — Кого учишь?

— Вас! — уточнила Таня и, стараясь не побежать, вышла.

В магазине зашумели так, что нельзя было понять, кто о чем говорит, кто кого обвиняет-защищает. К прилавку с четырьмя пустыми бутылками в руках добрался Симкин Тюка, прикрикнув:

— Ты, гражданка Килейкина, не нарушай! Не на базаре дрожжами торгуешь! Возьми вот мои пустушки и закрывай свою тямку-лямку!

— Еще ты, пропащий, учить будешь! Убери отселя свои вонючие склянки, пока милицию не позвала! — мгновенно набросилась на него разъяренная Дарья Семеновна.

— Это я пропащий? — негромко, но так, что в магазине вдруг стало тихо, спросил Тюмка. — Мало того что оскорбила нашу лучшую комбайнерку, девушку чище росы! Теперь меня грязью полила! Значит — пропащий? На гляди, на! — Тюмка рванул с воротника рубашку, с треском располосовав ее, хлопнул ладонью по красной отметине на груди, голос его взвился: — Эту вот зарубку видишь? Это Гитлер в мое сердце послал свою пулю! А я не пропал!..

Стоящий в сторонке Кузьма Кузьмич Демьянов пробился к Симкину, взял, успокаивая, за локоть.

— Тихо, браток, тихо! Не один ты воевал. Тихо, граждане, и вы перестаньте шуметь! — Директор, призывая к порядку, помахал над головою рукой, повернулся к Килейкиной. — А тебя, Дарья Семеновна, спрошу: кто тебе позволил оскорблять людей? Сперва одну облила грязью, потом на другого кинулась. Что это здесь творится? Наш магазин, это что — твоя лавочка? Забыла, где находишься? Тихо, граждане, тихо! Мы вот сейчас составим акт, пошлем куда следует, и от нее тут и духу не останется!

…Ничего этого Таня уже не слышала и не знала. Быстро, почти бегом она шла к околице, торопилась выйти на Атямарскую дорогу. «Пойду, сейчас же пойду в райком комсомола, буду просить, чтобы дали куда-нибудь направление, путевку. Куда — все равно, хоть на край света, только не жить здесь! — били в голову мысли. — За что? За что?.. С дороги или с места пришлю маме, Поле и товарищам письмо — пусть они поймут меня, пусть простят!..»