Ржа - [6]

— Дуди, сними штаны! Дуди, грызи палку! Дуди, поешь песочку!

Однажды пару месяцев спустя, когда они уже знали, что мама Дуди, такая же смуглая и улыбчивая, работает в магазине продавщицей, а сам Дуди иногда ест и нормальную пищу помимо песка, — они встретили этого вечно радостного карапуза возле строящегося двухэтажного дома. Дом получался у строителей такой же длинный, на деревянных сваях, как их собственный. В этой заполярной местности у строителей получались в основном именно такие дома. А мальчик Дуди тащил вдоль этого дома трехлитровую банку с белой краской. Индейцы пошли следом, стараясь не приближаться, чтобы не выдать себя, но и не отставать — чтобы не потерять из виду поношенный коричневый свитерок и лохматую черную шевелюру Дуди. Вскоре выяснилось, что Дуди тащит краску в песочницу. Они не знали, что он там хочет делать — покрасить песок или просто закопать банку, но в любом случае вряд ли он мог правильно распорядиться такой полезной вещью, как целая банка белой краски.

У самой песочницы они остановили Дуди. Тот, как всегда, улыбался. Банку он отдал по первому требованию и без всякого сожаления. На лице его застыло привычное идиотское выражение радостной угодливости. Казалось, он был счастлив отдать банку, которую так долго тащил.

— Знаешь, — вдруг сказал Пашка, — а ведь он похож на индейца.

— Мне он больше напоминает собаку, — сказал Алешка. — Есть такие маленькие собачки с большими вылупленными глазами, они всегда скачут от радости — даже если пытаешься их пнуть.

— Ты посмотри, у него ведь почти красная кожа и нос чуть-чуть с горбинкой, — говорил Пашка.

— У собак тоже бывает нос с горбинкой, — говорил Алешка. — Только собаки умнее его.

— Да перестань ты, — улыбнулся Пашка. — Если ему раскрасить лицо — это будет настоящий индеец. Вот увидишь!

Они помолчали, задумчиво глядя на белую банку, стоящую у их ног. Дуди тоже молчал, смотрел на банку и улыбался, чуть прищурясь, потому что в его радостно-непроницаемое индейское лицо светило невысокое солнце.

— Дай-ка мне вон ту палочку, — сказал Алешка Пашке, а потом спросил, глядя почему-то вдаль, на изломанную линию горного хребта: — Дуди! А, Дуди! Ты хочешь быть индейцем?

Дуди кивнул. Тогда Алешка взял протянутую ему длинную щепку, подковырнул ею крышку банки и погрузил щепку в густую глянцевитую белую эмаль.

— Дуди, стой спокойно и не двигайся, — сказал он, проводя белой эмалью широкую полосу по смуглому чумазому лбу бессловесного дурачка. — Ну, что, похож, говоришь, на индейца?

— Ты еще на щеках нарисуй, — азартно советовал Пашка, первый раз в жизни наблюдая нанесение на человека настоящей боевой раскраски. — По три черточки, и на носу!

— Сейчас он будет ирокез! — успокаивал Алешка товарища, тыкая щепкой в чужое улыбчивое лицо.

— Не мажь слишком густо, — говорил Пашка, наблюдая, как эмаль белыми ручейками стекает по лбу и повисает жирными каплями на бровях и ресницах Дуди. — А то вместо индейца получится белогвардеец.

Они всегда знали, что белогвардейцы ходили во всем белом и с бледными лицами, а красноармейцы носили красные шинели и буденовки и были широки в плечах — как на картинках в книжке про Мальчиша-Кибальчиша.

— А может, и правда сделать из него белогвардейца? — спрашивал Алешка, приступая к разрисовке коричневого поношенного свитерка Дуди. — Индеец получается какой-то не очень… Смотри.

Алешка окунул щепку поглубже в краску и нарисовал на плече Дуди белый эполет.

— Похоже?

— Перестал улыбаться, — сказал Пашка.

Алешка взглянул на Дуди. На смуглом личике оплывала полосами и кляксами белая масляная эмаль. Над низеньким лбом топорщились в подсыхающей краске черно-белые пучки волос. Белые капли и белый эполет сверкали на пыльной вязке свитера. Дуди не улыбался. Он смотрел прямо в лицо Алешке расширенными, как от сильного удивления, глазами. Алешка снова посмотрел на Пашку.

— Это ты на нем рисовал, — вдруг сказал Пашка. — Дуди, это он рисовал на тебе, не я.

Дуди поднял руки, провел ладошками по щекам, густо пачкая их в жирной белизне. Его пухлые губы дрожали и кривились.

— Ты сказал, чтобы я его разрисовал! — задохнулся Алешка от страха и возмущения, он не мог поверить в свою вину по отношению к полуживотному Дуди.

— Нет, — ответил Пашка. — Я сказал: если… если его разрисовать, он будет как индеец. А рисовать начал ты.

— Я… — начал Алешка.

Дуди закричал. Просто и по-детски — открыл рот и произнес жалобный, полный слез, обиды и страдания звонкий вопль.

— Ой… — выдохнул Алешка сдавленно.

— Он не сможет рассказать ничего, он же не говорит, — крикнул Пашка. — Бежим!!!

И тут же скакнул в сторону, как заяц, развернулся и помчался, пригибаясь от желания бежать еще быстрее.

Алешка стоял окаменело и глядел прямо в раскрытый рот Дуди. Тот кричал. На лице, измазанном белой краской и оттого вдруг ставшем страшным, совсем не индейским и не детским, горели осмысленные, испуганные черные глаза.

— Дуди, прости меня, — торопливо забормотал и чуть сам не заплакал Алешка. — Я не специально, я не знал, что ты так обидишься, ты же никогда ни на что не обижался, прости меня, Дуди, это не я, ты же не помнишь ничего, это не я…