Рыжий - [28]

— Рыжий, Рыжий…

Он не показывался. Я вздохнул и пошел дальше. Брат двинулся за мною. Мы прошли шага три, не больше, и тут на горе ударил второй выстрел. Меня качнуло, и, чтобы не упасть, я вцепился брату в плечо.

— Ты что, что? — вскрикнул он и забился, задергался, вырываясь, — наверное, я сделал ему больно.

Во рту у меня пересохло. Я хотел что-нибудь сказать, крикнуть, но не мог и только сильнее и сильнее стискивал тонкое братово плечо. Он тоже молчал и медленно бледнел. А я? И я, наверное, потому что лоб у меня похолодел и на затылке стянуло кожу. Мы смотрели друг на друга, бледнели и молчали. Потом брат рванулся:

— Пошли.

И мы помчались, полетели, откуда что взялось. Зураб Константинович стоял в саду спиной к нам и что-то разглядывал у себя под ногами. Я пронесся через двор, поднырнул под проволоку и взбежал на гору к Зурабу Константиновичу. Я уже знал, что там увижу, и сердце тошнотно западало, словно вдруг исчезало из груди на мгновение, оставив по себе изнурительную пустоту, и снова возвращалось.

Зураб Константинович стоял, опершись на ружье, а у его ног лежал Рыжий. Я упал перед ним на колени рядом с Зурабом Константиновичем, рядом с полированным ружейным прикладом.

Господи! Да что же это! Люди!..

Я смотрел и не мог поверить. Этого не может быть. Не может быть, чтобы то, что лежало передо мной, было Рыжим. Заряд картечи в упор… В кота… В Рыжего. В моего Рыжего. В того самого, которого я выхаживал, когда его чуть не изувечили, который спал у меня на плече, который хватал меня за пятки, разыгравшись в постели. Рыжий, встань, встань, стряхни кровь. Я снова выхожу тебя, я не буду ни есть, ни спать, только встань.

Потом я как-то очень быстро устал и словно оледенел, не мог ни плакать, ни говорить. Я только стоял на коленях и тупо смотрел перед собой на то, что осталось от царственного моего, могучего кота. Может, нужно было забрать его и унести, но я не в силах был шевельнуть ни рукой, ни ногой. Только стоять на коленях и смотреть.

Пришел дед Ларион, пришла бабка Ламара; подошли Витькины сестры и сам Витька; подходили ребята, по одному, по двое, и становились вокруг молчаливой толпой. Только взрослых никого не было — на работе. Прибежал Дзагли, сделал стойку рядом со мной, быстро принюхался, вдруг злобно зарычал и кинулся на Зураба Константиновича. Я машинально поймал его и прижал к себе. Он рвался из моих рук и рычал с такой злобой, какой я никогда и не знал за ним. Нельзя, Дзагли, нельзя, родной. Нашего друга убили, а мы не можем даже отомстить человеку, который это сделал. Ну, искусаем мы его, ну, оборвем и обломаем весь его сад, ну, даже убьем его — ну и что? Все равно наш друг от этого не оживет. Все равно Рыжему не ходить больше по двору бесшумной тигриной походкой, опустив голову ниже плеч, не караулить воробьев по деревьям, не ловить крыс. Вот он лежит весь в крови, изуродованный, растерзанный. И ничего, ну ничегошеньки больше не сделаешь! Тише, Дзагли, тише, родной.

— Эх, Зураб, Зураб, — сказал дед Ларион. — Как же у тебя рука поднялась?!

— Собаку жалко, — глухо и невнятно пробормотал Зураб Константинович.

— Эх, Зураб, Зураб… А я думал — ты человек.

Дед махнул рукой и пошел вниз вместе с бабкой.

Витька забрал у меня бешено рвущегося Дзагли и понес домой. Дзагли не унимался, и пока в мезонине не хлопнула дверь, все слышалось его злобное рычание. Потом Витька вернулся и отослал сестер. Потом исчезли куда-то ребята. Мы остались вчетвером и молча смотрели, и никто не уходил. Вокруг нас шумел сад, солнечные блики играли на трепещущих листьях, шевелились, колыхались тени на траве — сад был полон торжествующей жизни, движения, и только Рыжий лежал мертвый. Только Рыжий.

Снова тихий шорох, легкие шаги с горы, еще одна живая тень легла на Рыжего, и низкий певучий голос Делии зазвучал горестно над нами:

— Вай, мама[3], горе мне! Зачем ты это сделал?

Она опустилась на колени по другую сторону от Рыжего, напротив меня, и наклонила голову, сложив руки перед грудью. Она смотрела вниз, ресницы широкими тенями легли на щеки; она была бледна, губы ее шевелились. Потом она глубоко вздохнула, перекрестилась и встала. Несколько долгих секунд она непонятно смотрела на отца, глаза ее сияли тихо и печально, потом она резко повернулась, взмахнув длинной юбкой, и убежала.

* * *

Брат с Витькой схоронили Рыжего в лопухах за пакгаузом. Но я на могиле не был. Не мог я стоять над могилой и знать, что там, в земле, лежит и тлеет его бездыханное тело. Так потеря казалась мне не такой бесповоротной и окончательной. А вдруг все это мне только приснилось? А вдруг Рыжий выйдет сейчас из-за угла, запрыгнет на террасу и усядется на своем месте, на углу, подберет лапки, зажмурит глаза и будет дремать, пока не вспомнит про какие-нибудь свои дела или пока кто-нибудь не побеспокоит? Вот бегает Дзагли, почему же и Рыжему не бегать тоже? Впрочем, он бегать не станет, он же кот; сидит где-нибудь на дереве и караулит воробьев.

Это была игра с самим собой. Я все знал, я все помнил, ни на секунду не забывал; душа была как каменная: ничто не задевало, ничто не ранило, ничто не трогало; но я все равно играл, так мне было легче, и потому я не пошел на могилу. Если бы я ее увидел, то не смог бы больше играть.