Рыжий - [20]

— Рыжий, Рыжий…

Он иногда спускается и идет за нами, а иногда — нет. В конце концов для него сад Зураба Константиновича тот же дом. Может быть, он даже считает, что со двора не уходил, поэтому мы его не ждем. Не хочет, пусть сидит.

Вот и все. Орехи мы прячем в ящик под Витькиной лестницей. Тайник — не тайник, все про него знают, но лазать не лазают, мало ли какие у нас могут быть секреты; во дворе к нашим секретам относятся с уважением, тем более что их нетрудно проверить. Орехов дня на два, на три хватит, а там видно будет. Орехи все время есть не станешь, приедаются, да и деревья у Зураба Константиновича такие, что хоть каждый день лазай, он и не заметит.

* * *

Но он замечал. В своем саду он замечал все. Для этого ему даже и смотреть, наверное, не нужно было. Он, похоже, свой сад с закрытыми глазами видел, знал, не выходя из дому, что у него на каком дереве делается. Мог ли он не заметить наших визитов? Он разыскал нас в большом дворе — меня и Витьку — и спросил:

— Мальчики, почему вы лазаете в мой сад?

У него была очень чистая русская речь, без тени акцепта. Свободно и легко говорил он на русском языке, как на родном, даже лучше нас с Витькой, потому что мы среди всех говорили если и не с акцентом, то с грузинскими интонациями.

Мы промолчали. Он смотрел угрюмо и высокомерно, словно сквозь нас, вроде мы и не люди, а пустое место; он ничуть не желал принимать нас как равных, так о чем же мы с ним будем говорить? В конце концов, не мы одни эти орехи у него воровали. Он позволял лазать сборщикам, а они были не лучше. Коли уж он так жалеет свои орехи, почему бы не позвать нас и не поручить нам сбор? У него меньше бы таскали, только и всего. Но мы для него пустое место, а раз так — пусть пеняет на себя.

— Вы портите деревья, — сказал он все так же угрюмо и недоброжелательно. — Неужели вы этого не понимаете?

Ну, отчего же так — «не понимаете». Прекрасно понимаем. Любое дерево портится, если на него лазать тайком, так что же нам — вообще сады в покое оставить? Похоже, он именно так и думал, но мы-то думали иначе, нам даже смешно стало, мы переглянулись, но не ответили. Только насторожились. Мы не ожидали нападения, да и не боялись его, но осторожность не повредит.

— Это очень нехорошо, — сказал Зураб Константинович. — Очень нехорошо…

Ага, к тебе в сад лазать нехорошо, а к греку Христофориди, что живет за парашютной вышкой, — хорошо? Или к Бичико Элиашвили, что на краю города по Цхалтубскому тракту? В конце концов, мы ведь не трогаем ни персиков, ни слив, ни инжира, ни груш. И твой апорт созревает, как ему захочется, в тишине и безопасности. Вон стоят ребята, они тоже не прочь побывать в твоем саду, но мы их туда не пускали и не пустим, они даже не знают, что с твоего сада снято табу. Скажи и на том спасибо. В конце концов, орехов всем хочется, а они на базаре по двадцать пять рублей кило, не больно-то разбежишься. Коли другим можно, значит, и нам можно.

Так мы друг друга и не поняли, и он ушел ни с чем. Покачал головой, поднял брови презрительно и ушел.

— Эй! — крикнул Пудель, когда разговор окончился и нас окружили со всех сторон. — Вы что, к нему в сад залезли?

— Нет, — мгновенно соврал Витька. — Моя мать ему стирает.

— Врешь! — подпрыгнул Пудель. — Делия сама стирает, я видел. Врут они, ребя, лазали! Давайте тоже, э?

— А вот фигу вам с маслом, попробуйте только.

— Чего? — изумился Пудель. — Тебя еще спрашивать будем!

— А вот попробуй.

— Ах ты, фискал вонючий! Ленькиным мячом в футбол гонять — так ничего, да? Ребя, давай навтыкаем им!

Не сказать, чтобы они уж очень нам навтыкали, но по паре раз по шее досталось и мне, и Витьке. Впрочем, Пуделю тоже не на что было жаловаться, да и кое-кому еще. Так что, в общем, — квиты, хотя бежать нам опять-таки пришлось довольно быстро. А то, смотри ты, навтыкают они. Руки коротки. И главное, они поняли, что сад для них заказан, значит, победа осталась за нами, пускай мы и удрали.

Знал бы все это Зураб Константинович, видел бы, как мы вертелись среди подножек и подзатыльников, слышал бы наши голоса, когда мы — возбужденные, покрытые пылью, запыхавшиеся — кричали преследователям с троны:

— А вот попробуйте! Навтыкали они! Только близко подойдите!

Знал бы, так, может, понял, что надежнее охраны, чем мы с Витькой, у его сада не было и не будет. Если бы мы пустили туда ребят, то от десятерых многоопытных, видавших виды сорванцов никакие сторожа бы не спасли. Что, разве не бывало уже? Не гонялись за нами с палками? Не стреляли солью? Не спускали собак? Есть о чем говорить! Кто поумнее, давно уже поняли, что самое для сада безопасное — оставить нас в покое, ибо мы никогда не хапали сверх меры и о хозяевах помнили. От одного нашего набега большому саду ущерб невелик, а маленькие мы и не трогали — стыдно было в маленькие сады лазать. Да и в большие по второму разу не возвращались без серьезной причины. И потому лучше всего для хозяина было просто спугнуть нас. Мы уйдем, довольные своей ловкостью и проворством, и уж больше в том саду не появимся, если, конечно, успели хоть немного полакомиться. Чего в одно место по десять раз ходить, город велик, садов много, на наш век хватит. Мы возвращались только в те сады, где нам доставалось. Возвращались из ухарства и упрямства — дескать, все равно не боимся; возвращались из злости и обиды; возвращались из мести: а вот тебе, будешь знать… Когда овчарка Бичико Элиашвили вырвала кусок мяса у меня из ляжки, Бичико потом горько пожалел, что спустил на нас собаку. Потому что пострадали деревья из его сада, с которых мы обламывали ветки для обороны, пострадала собака — храбрая и преданная кавказская овчарка, которой ой-ой-ой как досталось; пострадал и сам Бичико — много ли персиков потом увидел он из своего сада, много ли дюшесов? А братья Карселадзе? Старший однажды стрелял солью и попал Пуделю в ягодицу. С тех пор, обнаружив нас в своем саду, он привязывает покрепче собаку и свистит, ругается с веранды, поносит нас нехорошими словами, но в сад не идет, только смотрит со двора, как мы бежим, оставляя клочья одежды на колючках гранатовой изгороди. Наверное, дань, которую он нам платит, для него не в тягость, потому что, встречая нас на базаре, он только укоризненно качает головой, грозит пальцем и улыбается. А ведь он всех нас знает в лицо, знает наших родителей, знает учителей. Но не жалуется. Так же, как и Христофориди, как Бичико, как многие другие.