Рыжеволосая Женщина - [48]

Однако по реакции окружающих я постепенно поняла, что означает мой поступок: подлинник и подделка – это любимые темы турок для разговоров. После горделивого ответа той рыжеволосой женщине я начала покупать хну на рынке и краситься сама.

Я уделяла большое внимание юным лицеистам, искренним и впечатлительным студентам, страдавшим от одиночества солдатам, захаживавшим в наш театральный шатер; я искренне открывала себя навстречу их чувствительности и фантазии. Они намного быстрее взрослых мужчин замечали тона красок, что подделка, а что – настоящее, что – искренние чувства, а что – обман. Если бы я сама не выкрасила себе волосы хной, то, возможно, Джем бы меня и не заметил.

Я заметила его потому, что он заметил меня. Красотой он напомнил мне своего отца, поэтому мне очень нравилось на него смотреть. Потом я обратила внимание, что он увлекся мной и смотрит в окна дома, где мы остановились. Он был очень стеснительным, и, наверно, это тоже произвело на меня впечатление. Меня пугают развязные мужчины. У нас таких слишком много. Так как развязность заразительна, я иногда чувствую, что задыхаюсь в этой стране. Почти все они хотят, чтобы и вы стали развязной. А Джем был вежливым и робким. Я поняла, кто он, в тот день, когда он пришел в театр посмотреть на пьесу, а потом гулял со мной по привокзальной площади и рассказал о себе.

Я была поражена, но краешком сознания, оказывается, давно догадывалась, кто он. В театре я научилась понимать, что те события, что кажутся случайными, на самом деле имеют скрытый смысл. Не было простой случайностью то, что и мой сын, и его отец хотели стать писателями. Также не случайно и то, что тридцать лет спустя мой сын здесь, в Онгёрене, встретился с отцом. Не случайно и то, что мой сын страдал от отсутствия отца, как и его отец. Не случайно и то, что после того, как я много лет проплакала на подмостках, я превратилась в женщину, которой пришлось в жизни плакать на самом деле.

После военного переворота 1980 года мы изменили манеру представления, чтобы не навлечь на себя беду. Для привлечения публики в шатер я взяла себе в качестве коротких сценок сентиментальные фрагменты и диалоги из «Месневи»[18], из старинных суфийских притч и сказок, из «Хосрова и Ширин», из «Керема и Аслы»[19]. Но самого большого успеха мы добились монологом женщины, взятым из истории о Рустаме и Сухрабе, который предложил один старинный приятель-сценарист, писавший мелодрамы для «Йешильчама».

Все те развязные мужчины, которые, с восхищением посмотрев на то, как я танцую танец живота, предавались сексуальным мечтам (самые бесстыжие из них кричали: «Раздевайся! Раздевайся!»), после того как я на сцене в образе Тахмины, матери Сухраба, принималась оплакивать смерть сына, внезапно погружались в глубокое и пугающее молчание.

А между тем я начинала плакать сначала тихонько, а потом принималась рыдать изо всех сил. Когда я плакала, я ощущала свою власть над толпой и чувствовала себя счастливой оттого, что посвятила жизнь актерскому делу. Пока я стояла на сцене в длинном красном платье с разрезами, в старинных украшениях, металлических браслетах и поясе и плакала, предаваясь материнским страданиям, я чувствовала, как зрители, сидящие в зале, дрожат, глаза их увлажняются и их охватывает раскаяние. Я понимала, что провинциальные молодые мужчины отождествляют себя, сами того не замечая, не с сильным авторитарным Рустамом, а с его сыном Сухрабом. Когда они начинали за него болеть, я чувствовала – на самом деле они проливают слезы из-за своей будущей смерти.

Я также видела, что очень многие мои поклонники, переживая все эти страдания, заглядываются на мои губы, на мою шею, на мою грудь, на мои ноги и, конечно, на мои рыжие волосы. Всякий раз, когда я склоняла голову, всякий раз, когда делала горделивый шаг, всякий раз, когда я смотрела на зрителей, я видела, что мне удавалось обратиться и к их разуму, и к их чувствам, и воззвать к их молодости, но эти прекрасные моменты я переживала нечасто. Иногда какой-нибудь молодой человек принимался громко всхлипывать, и это увлекало за собой остальных. Вдруг кто-то другой начинал аплодировать, между зрителями вспыхивала ссора. Несколько раз я видела, как толпа в нашем шатре теряла разум, схватывались между собой те, кто рыдал в голос, и те, кто плакал тихонько, те, кто аплодировал, и те, кто бранился, те, кто вскакивал и кричал, и те, кто молча сидел и смотрел. Почти всегда мне нравилось это волнение и возбуждение, я жаждала его, но в то же время боялась силы толпы.

Через какое-то время я уравновесила образ Тахмины. Я стала тихонько плакать за кулисами во время сцены, в которой пророк Ибрагим готов расправиться с собственным сыном, чтобы доказать покорность Аллаху, а потом в этой же сцене появлялась в роли ангела с барашком в руках. Затем я переписала для собственного монолога речь матери Эдипа – Иокасты. История о том, как сын по ошибке убил своего отца, особенных эмоций у зрителей не вызывала, но ее идея воспринималась с интересом. Наверное, этого было бы достаточно. Возможно, мне не стоило рассказывать то, что сын возлег со своей рыжеволосой матерью. Сегодня я могу сказать, что это навлекло на меня несчастья. А Тургай предупреждал меня. Но я не слушала ни его, ни разносчика чая, который возмущался на репетициях: «Сестрица, что это такое ты показываешь!», ни режиссера Юсуфа, который время от времени вздыхал: «Мне это совершенно не нравится».