Рюрик - [3]

Медного Зевсова сына я видел

в пыли перекрестка,

Прежде молились ему — нынче

повергли во прах…

«Паллад написал поэму „О поверженной Статуе Геракла“ около четырехсот лет назад, — думал Рюрик. — И уже тогда он пытался разрешить тот же вопрос, которым озадачили меня ирландские миссионеры сейчас… Неужели близится время, когда мы „повергнем во прах“ тех, кто дает нам силы для выращивания хлебов, помогает строить жилье и разводить скот?.. Неужели к концу идет время нашего Святовита? Неужели я должен отвергнуть Сварога и Перуна?.. Неужели и мы должны следовать „Апостольским наставлениям“ еще четвертого столетия, которые гласят: „Удаляйся от всех языческих книг и полностью отвращайся от всего чуждого и измышленного дьяволом?“»

Князь скользнул рукой вниз по холодному бронзовому стволу подсвечника и передернул плечами. «Неужели хризмы[8] и крест Христа будут всюду сопровождать меня?» — с горечью подумал он и, услышав шум в коридоре, с досадой отпрянул от стола, погасив свечи.

Шум в коридоре нарастал, быстро приближался к двери, и вот уже гридня заполнилась хохочущей, гомонящей толпой.

— Ну, вотати и он! Коварный обманщик! Устроил на ристалище[9] мое венчание на героя заплыва стругов, а сам сбежал? — громко, азартно выкрикивал предводитель фризских пиратов Юббе и широко прошагал к Рюрику. Когда ж ты успел скрыться? — весело спросил фриз знатного рарога и пристально посмотрел на него.

— Когда ты на мою наложницу Аггу загляделся! — с усмешкой ответил Рюрик и обнял своего шумного гостя. — Прости, что оставил тебя с Бэрином, — тихо попросил он.

— Уже простил. А почему ты сумерничаешь? И почему ты один?.. — уже спокойнее, но все еще настороженно спросил знатный пират и, кивнув густоволосой головой в сторону бронзового подсвечника, заметил: — Вон на твоем столе какой зверь красуется! Ты что, боишься его зажечь?

— Старик, слышишь? — любуясь возбужденным гостем, позвал князь своего слугу, и тот покорно подошел с зажженной лучиной к подсвечнику.

Медленно вспыхивали и разгорались одна за другой свечи, слабо освещая большую комнату. Гости на минуту вдруг стихли, но тут же, подталкивая друг друга, стали занимать места на широких беседах за столом.

Слуга, понаблюдав за огнем и окинув оценивающим взглядом затаившуюся по углам гридни темноту, решительно направился к незажженному факелу, закрепленному железной дужкой на западной стене гридни, но вдруг услышал сердитый окрик Рюрика: «Незачем!» — и сразу остановился.

Князь фризов зашуршал пурпурной накидкой, скреп-лепной драгоценной фибулой[10] на правом плече, повернул голову в сторону слуги и удивился: который раз нынче Рюрик лютится, а тот в ответ покорно молчит, и все! И это когда среди старых словен-рарогов говорливых слуг — хоть отбавляй, а непокорных и буйных — и того больше. А ежели учесть смешанную кровь старика — мать его была кельтянкой[11], то остается только гадать, почему так покорен нынче управитель княжеского дома.

Да, недовольство князя не возмутило слугу: уж очень хорошо он понимал причину его нынешнего беспокойства.

— И сколь еще будем ждать? — тихо спросил Юббе князя рарогов, не желая пока втягивать своих соплеменников в тяжелый разговор.

Слуга вытянул морщинистую загорелую шею и насторожился: князья говорят при нем — ранее такого не бывало. Видно, дела совсем плохи, коль перестали стесняться даже его. Он одернул под поясом длинную до колен красную рубаху, выпущенную поверх красных же полотняных штанов, и направился к выходу из гридни, но вдруг услышал:

— Руги, а как ты думаешь?

Слуга вздрогнул всем телом: редко за свои пятьдесят лет службы князьям этого рода он слышал имя, которым когда-то его называла только мать.

— Руги, я спрашиваю тебя, за сколько дней ты в молодости добирался до волохов?[12] — с легкой горделивостью проговорил Рюрик, восседавший за столом, как и полагалось хозяину, на отдельном широком табурете. Он внимательно наблюдал и за гостями, которые почуяли вдруг всю сложность положения князя рарогов, который так долго ждет кого-то, а кого — нельзя спрашивать, и за слугой, который прикрыл свои выцветшие от времени глаза и склонил к плечу седую голову, что-то вспоминая. Но управитель знал, что князь действительно обеспокоен и отвечать своему хозяину надо не медля.

Рюрик совсем молод. Ему недавно исполнилось двадцать лет. Узкое скуластое лицо его с прямым носом, темно-серыми глазами и чистым высоким лбом было сосредоточенным и чуть ли не хмурым. Но пухлые яркие губы и мягкая улыбка выдавали в нем натуру добрую. Густые пшеничного цвета волосы обрамляли лицо, в котором наметанный глаз Юббе угадывал твердость и непоколебимую решительность. Решительность исходила и от той пока еще юношеской порывистости, которая сопровождала каждый жест и каждый взгляд молодого рарожского князя.

— Ну? — не без тревоги переспросил Рюрик старого кельта, слегка бренча тяжелой цепочкой с символическим изображением сокола на овальной бляшке, висевшей на груди поверх тонкой кожаной сустуги[13]. Отец, умирая, передал единственному сыну эту серебряную цепь как символ княжеской власти.

— Ты дал послам мало дён для первого пути, — негромко ответил слуга и что-то пробормотал себе под нос. Гости засмеялись.