Rynek Glówny, 29. Краков - [9]

Через некоторое время я стал патриотом улицы Крупничей, по которой прошел тысячу раз и знал наизусть все кофейни, кондитерские, бары, все дома, почерневшие их стены, гладкую поверхность мостовой. Так же точно я знал две улицы, которые вели на площадь Рынок, — Шевскую и Св. Анны, — потому что ходил по ним чаще всего. Улица Св. Анны была малолюднее, на ней находился академический книжный Ягеллонки, где всегда толпились студенты. По Шевской бродили обвешанные фотоаппаратами туристы с видом уставших овец, а по улице Св. Анны — краковская молодежь, у которой не было времени, денег и жилья, но молодежь эта набивала рюкзаки новыми изданиями и всякий раз планировала ехать в Закопане.

Крупничая тянулась какие-то два-три квартала, по европейским меркам была не слишком длинной, ее ограничивали Кармелитская и аллея Адама Мицкевича, обе шумные, с потоками машин, по сути — транспортные артерии. А вот Крупничая была улицей застывшего времени. В меру спокойная, она по-дружески сохраняла свою привлекательность возможностью проплыть по ее каналу, цепляясь за фасады домов, за герани и ажурные занавески в больших окнах, за буквы рекламных вывесок, возможностью постоять и неторопливо покурить на углу Крупничей и Скарбовой, а потом зайти на часок в бар «Пйонтка», чтобы снова курить и пить пиво.

А затем снова возвращаться на Рынок, в каменное сердце Кракова, путая вечера и утра, улицы и площади, время прибытия и отбытия поездов на вокзале, время, которое тебе отведено на долгое свидание с этим городом, с его жизнью; слушать перезвоны костельных колоколов, видеть пингвинообразных монахинь и отворачиваться, когда увидишь их первыми с утра, потому что тогда день не удался; видеть монахов разных орденов и блуждание католических священников, желто-белые флаги Ватикана и изображения папы Иоанна Павла II, который давно побил рекорды всех поп-звезд; слышать, как каждый час горн с одной из башен проигрывает свою мелодию, а органы на полную грудь своих медных труб выдыхают какую-нибудь фугу Баха как истинную мелодию творения этого мира.

Город начинается вокзалом, такси, комнатой, в которую сносишь свои чемоданы, заносишь с улицы зимний воздух, снег на козырьке фуражки, усталость от путешествия, запах железной дороги, вагонов, сигаретного дыма и обрывки польской фразы «poproszе bilecik». Потом он становится привычным и даже банальным, с похожими утрами и темными вечерами, с улицами, переполненными пешеходами и бездомными алкоголиками, с тонко нарезанной ветчиной в супермаркете и телевизионными новостями про политику и преступления, с посещениями ближайшего рынка, где крестьяне продают зимние яблоки и дешевый китайский товар, который привозят почему-то не китайцы, а вьетнамцы. Стояние у окна и созерцание внутреннего дворика соседнего дома, из единственного подъезда которого пани каждое утро выводит на прогулку своего облезлого пса, — других жителей никогда не видно. Твой стол, забросанный бумагами и пачками «Мальборо», и запах от двух банок пива, выставленных на подоконник для будущего выращивания зеленого лука — не для витаминов, а просто как цветочный горшок в окне, как зеленый протест против зимы и холода. А затем город, как и все на свете, заканчивается — сначала набиванием чемоданов и собиранием со стола бумаг (выходит, что было написано несколько стихотворений и куплено несколько пиджаков). Еще раз бросить взгляд на стол и стены, еще раз поторчать у окна (но пани и ее пса не видно), еще раз пройтись по Крупничей, покурить и выпить пива, еще раз зайти в австрийское консульство, снова такси, вокзал, поезд в Перемышль и длинные ряды польских полей, городков и сел, а в вагонах — украинский язык тех, кто возвращается в Украину, распродав на рынках свои товары и накупив долларов. Они распивают «Выборову» и рассказывают свои истории, а тебе остается, покуривая в длинном проходе вагона, всматриваться сквозь зимние туманы на восток, туда, куда направляется этот поезд, — туда, где твой дом.

2011