Рылеев - [41]

В этом доме в конце октября собралась вся семья Рылеева, включая сводную сестру его Аннушку.

5

Перейти из «сотрудников» в действительные члены Вольного общества любителей российской словесности было не так-то легко: каждое читавшееся на заседаниях произведение ставилось на голосование. 12 сентября 1821 года Рылеев прочел в обществе три стихотворения — перевод (размером подлинника) элегии Проперция «К Цинтии», «Надгробную надпись» («Под тенью миртов и акаций…») и «Младенцу» («На рождение Я.Н. Бедраги»). Из 19 членов 9 голосовало против этих стихов. 17 октября Рылеев читал «Пустыню» — она была одобрена и рекомендована к печати в журнале общества, но не засчитана как основание для перевода Рылеева в действительные члены. 28 ноября Рылеев выступил с чтением думы «Смерть Ермака», и тут успех был полным. В соответствующем протоколе было отмечено: «Общество, отдав должную справедливость трудам и усердию г. члена-сотрудника К.Ф. Рылеева и найдя представленное им стихотворение «Смерть Ермака» достойным особенного уважения, определило… переименовать его в действительные члены, будучи уверено, что он в сем новом и важном звании потщится усугубить ревность свою в трудах общества». 5 декабря Рылеев с успехом прочел думы «Бонн» и «Богдан Хмельницкий».

Рылеев стал одним из самых активных деятелей общества, как и Глинка, он редко пропускал заседания. Основное ядро общества в 1822 году составляли, кроме Глинки и Рылеева, братья Бестужевы, Корнилович, Сомов, Плетнев, Дельвиг, Никитин и Булгарин. Гнедич, занятый переводом «Илиады», в этом году из 26 заседаний посетил только 6. Рылеев был назначен одним из цензоров (здесь — редакторов) общества по разделу поэзии. По его рекомендации были рассмотрены в обществе стихи поэтов Н. Языкова и В. Григорьева, они вскоре были приняты в члены.

…Наступил 1822 год. Рылееву — двадцать семь лет.

В этом году была издана в Петербурге поэма Пушкина «Кавказский пленник». Вышел и переведенный Жуковским «Шильонский узник» Байрона. Это были первые русские романтические поэмы. В том же году Вяземский писал в «Сыне Отечества»: «Шильонский узник» и «Кавказский пленник», следуя один за другим, пением унылым, но вразумительным сердцу, прервали долгое молчание, царствовавшее на Парнасе нашем… Явление упомянутых произведений, коими обязаны мы лучшим поэтам нашего времени, означает еще другое: успех посреди нас поэзии романтической».

Споры о классицизме и романтизме, о том, что лучше — влияние французской или английской поэзии на русскую, мало занимали Рылеева. Однако новый жанр — романтическая поэма — возник в России не без его участия. Думы, появившиеся в печати до «Кавказского пленника», несли в себе прообраз нового жанра независимо от устремлений Рылеева. Позднее он напишет о классиках и романтиках: «Обе стороны спорят… более о словах, нежели о существе предмета, придают слишком много важности формам… на самом деле нет ни классической, ни романтической поэзии, а была, есть и будет одна истинная самобытная поэзия, которой правила всегда были и будут одни и те же».

Байрон, как и Оссиан, не был все-таки решающей силой в становлении русского романтизма, кстати говоря, мало похожего на романтизм английский, французский или немецкий. В развитии нашей поэзии была своя логика, зародившаяся в XVIII веке. Русский быт, русские существенные условия, русская история влияли на русских поэтов в гораздо более важном смысле, чем форма произведений. Чем сильнее талант, тем меньше он считается с формами и условиями, с авторитетами и теориями.

Рылеев считал «Кавказского пленника» лучшим произведением Пушкина (и до конца жизни не изменил этого мнения, хотя успел прочесть начало «Евгения Онегина»), в этой поэме для него неважна была ее байроническая окраска, ее романтическая форма. Его захватила новизна ее содержания, ее герой, «отступник света, друг природы», который «в край далекий полетел с веселым призраком свободы. Это был русский человек, современник Пушкина и Рылеева, отправившийся воевать (или путешествовать — это остается неясным) на Кавказ.

«Байронизм» — до некоторой степени вещь условная. Романтизма также ни во времена Пушкина и Рылеева, ни позже (вплоть до наших дней) никто не сумел определить с исчерпывающей точностью. Вяземский, один из первых и самых усердных его защитников, спрашивал в некотором недоумении: «Как наткнуть на него (то есть на романтизм. — В.А.) палец?», то есть как его определить, какой формулировкой? Современные исследователи подчеркивают, что романтизм — явление сложное, существующее во множестве форм и оттенков, приводят, например, такие слова Д. Дидро (во времена которого о романтизме, как известно, речи не было): «Все высокое исчезнет из поэзии, из живописи, из музыки, когда суеверные страхи уничтожат юношескую свежесть темперамента… Умеренные страсти — удел заурядных людей. Если я не устремлюсь на врага, когда дело идет о спасении моей родины, я не гражданин, а обыватель», и отметил, что «подобное заявление мог бы подписать Байрон, Рылеев, любой революционный романтик». Здесь отмечен один из «оттенков» романтизма — просветительский, идущий из эпохи классицизма. Героическая духовность, гражданская страсть в мировой поэзии возникли далеко не во времена Байрона. Но они выявились по-новому. В России тоже по-своему. Рылеев уже в первых своих думах наметил — резко и определенно — главную идею декабристского поэтического романтизма о героическом порыве духа как двигателе общественного развития. Героическом до безрассудства.