Рыцарский долг - [28]

Мастер Григ развернул пергамент и, с трудом разбирая тюркские слова, прочел вслух:

«А мне ведь повелено только быть возле хана, старшего брата, чтобы будить его от сна и напоминать позабытое. И если б теперь я не уберег тебя, то кого же стал бы будить от сна и напоминать позабытое. И именно сейчас я заступлю своего брата и государя, когда на самом деле с ним еще ничего не случилось, но все монголы уже полны сиротской скорби, а китайцы — ликования. Я ломал хребет у тайменя, я сокрушал хребет у осетра. Я побеждал пред лицом твоим, я сражался и за глазами. Высок я станом и красив лицом. Читайте ж, шаманы, свои заклинания, заговаривайте воду!» Когда он так сказал, шаманы, произнеся заклинания, заговорили воду, а царевич Толуй выпил и говорит, посидев немного молча: «Опьянел я сразу! Побереги же, государь и старший брат мой, побереги до тех пор, пока очнусь я, малых сирот своего младшего брата и вдову его Беруде, побереги до тех пор, пока я не приду в себя. Все, что хотел сказать, я сказал. Опьянел!»

— Просто какой-то Константинов дар, — пробормотал Сен-Жермен. — Оказывается, борьба за престолы одинакова везде, что на Востоке, что на Западе…

— Вот, — сказал Толуй, — теперь вы знаете, что происходит в нашей державе. До харултая осталось восемь лун, а враги собираются низложить меня, преступить отцовские заветы и, главное, нарушить обещания, которые Чингисхан давал своим союзникам. Поэтому, узнав о вашем прибытии, я взял с собой лишь Чормагана, единственного из военачальников, что сохранил мне верность, и, загоняя коней, отправился на тайную встречу. То, что вы услышите и увидите дальше, является столь великой тайной, что без клятвы, которая отдает ваши жизни в мои руки, вы не можете быть в нее посвящены. Сейчас еще не поздно отказаться, но тогда вам придется возвращаться обратно без ответа вашему властителю и ждать решения харултая.

— Ну вот, — тихо проворчал Робер, — сейчас нас поволокут в подземное капище и заставят отбивать поклоны каким-то идолам. Или того хуже, устроят человеческое жертвоприношение. И угораздило же папу Григория связаться с язычниками!

Повинуясь кивку царевича, Чормаган подошел к стене и отодвинул одну из укрывающих камень циновок. Там обнаружился еще один недлинный коридор, в конце которого мерцали неверные желтоватые огоньки.

Толуй дошел до конца коридора, остановился у входа и вдруг, неожиданно для всех, трижды истово перекрестился, после каждого крестного знамения отбивая поясные поклоны. Крестился он не на латинский, а на греческий манер — справа налево, но при этом не собирал пальцы в щепоть, а держал ровную ладонь. Они оказались в подземной часовне с лампадами, свисающими с потолка, и большим иконостасом, перед которым горели во множестве восковые свечи.

— Опуститесь на колени — произнес Толуй, — и, помолившись Всевышнему, именем Господа нашего Иисуса Христа поклянитесь хранить тайну Чингисхана. И если случайно и намеренно нарушите вы ее, то гореть вам вечно в геенне огненной.

— Мы не нуждаемся в устрашениях, хан Толуй, — спокойно ответил Сен-Жермен. — Меня и моих рыцарей сюда отправил его святейшество папа Григорий, глава всех христиан. Он распорядился, чтобы мы служили тебе в походе на Иерусалим. Поэтому я и мои братья готовы принести любую клятву, которая не оскорбляет христианской веры и согласуется с данным мне приказом.

Братья Святого Гроба опустились на колени и прочитали вслед за приором «Отче наш…».

— Поклянемся же, братья, — произнес торжественно Сен-Жермен, — что сохраним в тайне все, что будет нам доверено ханом Толуем, и, если будет на то воля Господа, умрем, но не выдадим нам доверенное, пока хан Толуй не освободит нас от данного слова.

— Клянемся, — отбросив обычную язвительность, произнес Робер.

— Клянемся, — почти не разжимая губ, сказал брат Серпен.

— Клянемся, — прошептал мастер Григ.

— Клянемся, — крестясь на икону Богородицы с младенцем, проговорил вслед за ними Жак.

Толуй и Чормаган присоединились к рыцарям и, встав на колени рядом с ними, начали читать незнакомую греческую молитву.

Когда все они завершили молитву и вновь поднялись на ноги, Жак всем телом ощутил, что вокруг что-то неуловимо изменилось. То ли легкие воздушные потоки, возносящие к потолку ароматные струи дыма, немного вскружили ему голову, то ли сказалось долгое пребывание в подземелье, — но ему почудилось, что взгляды монголов вдруг смягчились, и в воздухе, цепляя сердце, объявилась легкая грусть с предчувствием чего-то очень важного и неизбежного.

Голос Толуя забился под куполом часовни, отражаясь многократным эхом:

— Теперь слушайте то, ради чего мы здесь собрались. Вот что сказал отец перед самой смертью, когда при нем оставался лишь я один: «Не забывай никогда, что душой всякого дела является то, чтобы оно было доведено до конца…» После этого он призвал ожидавшего у входа в юрту несторианского священника и велел окрестить нас обоих. Когда священник объявил нас христианами, он сказал: «Толуй! Главное мое обещание — это обещание правителю Запада, римскому папе. И состоит оно в том, чтобы снова сделать христианским городом Иерусалим. Часы мои сочтены, но я не привык к тому, чтобы ветер уносил слова Чингисхана, словно бесполезную пыль. Поэтому я должен быть похоронен в этом святом городе, а мои тумены во главе с тобой должны расширить пределы нашей державы до последнего моря». Это были последние слова отца и, клянусь Господом, в которого я искренне уверовал за последние луны, я исполню его волю, чего бы мне это ни стоило!