Рыцари свастики - [20]

— Отлично, Вейс, садитесь.

Реннтир не скрывал своего удовольствия четким ответом, манерой держаться, выправкой и твердым шагом Вейса. «Такие парни — надежда будущей Германии», — подумал он.

— Я не случайно спросил сегодня Петера Вейса о границах Германии, — начал Реннтир, дождавшись, когда отвечавший сел на свое место. — Дело в том, что безответственные элементы в нашей печати все чаще требуют от нашего правительства, от немецкого народа, от нас с вами отказаться от восточных областей, отказаться от всего, чем была великая Германия. Они идут на поводу коммунистической пропаганды, требующей признать послевоенную реальность, существование так называемых двух государств на немецкой земле. Для этих предателей немецких интересов, а иначе их не назовешь, не существует понятия «фатерлянд».

Они готовы примириться с национальной трагедией 1945 года и утратой нашего былого величия, утратой нашего Востока.

Голос Реннтира дрожал от переполнявшего его возмущения.

— От нас с вами зависит будущее нашего народа, от нашей выдержки, воли, нашей преданности великим идеалам пангерманизма. Мы призваны поддерживать в наших сердцах вечный огонь любви к нашему многострадальному фатерлянду. Нужно прекратить эти бесконечные разговоры о преодолении прошлого. Нам нечего преодолевать, кроме своей слабости перед нашими противниками. Не преодолевать, а воспевать прошлое, ибо его величие — источник нашей непоколебимой веры в будущее нашего любимого немецкого фатерлянда.

Реннтир умолк и вытер платком вспотевший от волнения лоб. Притихший класс не спускал с него восхищенных глаз: что-что, а говорить он умел. Это было известно всей школе.

— А теперь я предлагаю устроить час вопросов и ответов на тему «Что такое наше отечество?». Я буду задавать вопросы и поднимать любого из вас, а вы должны коротко и быстро, не задумываясь, отвечать.

Класс оживился, это уже было интереснее, ибо каждый становился участником увлекательной игры.

— Как называется твое отечество? — Реннтир указательным пальцем показал на сидевшую за первым столом белокурую девочку.

— Германия.

— Говорят, что у немцев нет любви к своему отечеству. Что ты думаешь об этом?

— Я люблю мое отечество. Во время войны настоящие немцы неохотно бежали из своей страны, и большинство из них снова вернулось на родину.

— Каковы отличительные черты немцев? — Палец Реннтира уже указывал на ее соседа.

— Они прилежны, красивы, отличаются твердостью характера и не очень темпераментны. Они любят порядок и свое отечество.

— Как ты думаешь, какие немецкие государственные деятели больше всего способствовали тому, чтобы Германия пользовалась уважением и авторитетом?

— Бисмарк и Аденауэр.

— А ты? — Указательный палец Реннтира словно пригвоздил к месту Ойгена Шильда, маленького мальчишку в очках, сына директора местной библиотеки, бывшего узника Бухенвальда.

— Я восхищаюсь людьми, которые во времена гитлеровской диктатуры, рискуя жизнью, восставали против Гитлера, чтобы спасти в своем отечестве то, что еще можно было спасти.

Класс притих. Каждый прекрасно понимал, что это был вызов учителю. Краем глаза Реннтир заметил, как сжались кулаки у Загенса, а Вейс даже привстал со своей скамьи.

— Так, так, — как можно спокойнее произнес Реннтир, постукивая костяшками пальцев по столу; — А как ты относишься к тому, чтобы в классе был вывешен немецкий флаг?

Это была уже настоящая западня для Шильда.

— Я против этого, — мальчик выпрямился во весь рост и, казалось, даже привстал на цыпочках, чтобы казаться выше. — Ведь школа не является политической организацией. Это произвело бы впечатление какой-то заносчивости. Германии действительно не следует так хвастаться.

— Ну, а ты как считаешь, Рольф? — Реннтир круто повернулся к Загенсу, не предложив сесть Шильду.

— Если в классе висит немецкий флаг, то тем самым мы всем открыто демонстрируем, что не относимся с безразличием к нашему отечеству. — Рольф вызывающе взглянул на Шильда. — И если в класс зайдет какой-нибудь чужак, ему не придется думать, что мы стыдимся быть гражданами нашего государства.

— А мне это напомнило бы времена Гитлера. Тогда тоже повсюду вывешивали свастику, — вдруг заявил Шильд.

— Молчать! Я не разрешил вам говорить! — заорал вдруг побагровевший Реннтир.

Звонок выручил Шильда и Реннтира.

Все бросились из класса. Реннтир собирал свои вещи в портфель. К нему подошли Загенс и Вейс, оставшиеся в классе.

— Ну, что скажете? — не подымая головы, буркнул Реннтир. — Не думал я, что и в вашем классе есть такие трухляки.

Загенс и Вейс сконфуженно молчали, как будто они были ответственны за воспитание Шильда. Реннтир, не глядя на них, молча вышел из класса.

…На следующий день Ойген Шильд не явился в школу. Его отец позвонил директору Зальцману и дрожащим голосом сообщил, что мальчика вечером жестоко избили неизвестные парни и его в тяжелом состоянии доставили в больницу. А ночью кто-то мазутом написал на стене их дома: «Любовь к отечеству требует жертв».

Ойгена навестил в больнице журналист из местной газеты, и он рассказал ему о последнем уроке, который, по его мнению, был причиной избиения. Журналисты пришли в школу и долго беседовали с учениками восьмого класса, в котором Реннтир преподавал историю. В результате в газете появилась статья о методах преподавания господина Реннтира, который искаженно трактует историю, умышленно замалчивая преступления национал-социализма как против своего народа, так и против человечества. В доказательство в статье приводились данные следующего опроса среди учеников школы. Половина из них вообще не знали, кто такой Гитлер. На этот вопрос были даны такие ответы: президент Австрии, сын простых людей, он был тем, кем после войны был Аденауэр. Один из опрошенных написал: «Был идиотом». Только трое из двадцати восьми знали точно, с какого по какой год господствовали гитлеровцы в Германии, другие отвечали: с 1921 по 1944 год или с 1914 по 1944 год. Большинство же не сумели дать конкретных ответов. На вопрос о государственном устройстве «третьего рейха» некоторые назвали гитлеровский строй демократией, империей или же социальным государством, более половины не смогли дать никакого ответа. Только каждый второй имел весьма смутное представление о том, что собой представляли концентрационные лагеря.