Рыцари моря - [9]

В начале третьей недели Великого поста в келью к Ивану Месяцу пришел мальчик-монашек, лет тринадцати, и сказал, что преподобный Филипп велел Месяцу молиться в церкви. И отвел его в Успенский собор, а сам удалился. Это было сразу после обедни, ибо в храме присутствовал еще крепкий запах ладана. Вся братия ушла на трапезу; и тишину здесь нарушал лишь звук ветра, доносящийся снаружи. Иван Месяц стоял посреди церкви один, ошеломленный внезапным освобождением и восхищенный красотой внутреннего убранства храма. Иконостас, настенные росписи, иконы, свечи, бархат, позолота после темных, покрытых зловонной испариной кирпичных стен тюрьмы выглядели земным раем, а чистый воздух пьянил. Обнаружив на одной из стен икону Богородицы, Месяц остановился перед ней. Саженной высоты, в толстой деревянной раме, она могла бы, конечно, быть той самой Заступницей, о которой говорили иноки-гребцы по пути к монастырю, однако написана она была просто, земно, живописцем не лучшим, чем Гавриле Старой либо Илья и Крас, и новгородцев тех на три бы недели не взволновала. Но и на этой иконе Богородица была – живая. Она сидела на троне, на морском берегу. Белые волны катились барашками у Ее ног, а позади Ее, как бы в осенних сумерках, явственно виднелись деревянные постройки монастыря и сам Успенский собор с Трапезной. Архангелы Михаил и Гавриил были изображены с белыми, как у чаек, крыльями. Младенец Иисус, прижимаясь к щеке матери, рукою указывал с иконы в мир. И Она смотрела туда, прямо в глаза глядящего, в глаза Месяца – и во взоре Ее была нежность. Не скорбь, не печаль. Только нежность. Она любила Глядящего на Нее, как собственного Сына. И из любви Ее происходили все надежды.

Иван Месяц тихо опустился на колени и коснулся лбом холодного каменного пола. Он молил Ее о спасении, об избавлении от бессмысленных мук, просил прозрения: «Есть свет в моей душе, он воспылал ярче перед ликом твоим. Но несчастен я, ибо не знаю пути… где он? Был этот путь, но мрак поглотил его. Теперь бреду, подобно слепцу, не разбирая дороги и падая из ямы в яму, а душу мою одолевает зло. Ночь вокруг. Дай зрения мне!…».

Здесь Месяц услышал шаги у себя за спиной и, замолчав, обернулся. Он увидел высокого статного монаха, который только что вошел в храм и, приметив узника, направлялся к нему; на ходу монах снимал с себя шубу. Лицо у этого человека было красивое, властное, с большими, чуть навыкате, черными глазами. В густых его усах и бороде, тоже некогда смоляно-черных, было уже полно седины. Внезапное волнение охватило Месяца, поскольку в этом иноке он узнал знаменитого Сильвестра, бывшего протопопа Благовещенского собора в Кремле, бывшего друга государя российского Иоанна и друга Адашева, думного советника, – одного из добромыслящих правителей России. Сильвестр этот, радеющий за благо государства более, чем за свое, некоторое время назад стал жертвой гнусного навета, как и Адашев, и, попав в опалу, был сослан в Соловки, где и пострижен в монахи. Иван Месяц несколько раз видел Сильвестра в Москве и дважды присутствовал на его службе в Благовещенском соборе. И, послушав его тогда, почитал как человека великого.

Месяц поклонился иноку в пояс. А Сильвестр, видя жалкие лохмотья узника, покрыл плечи его своей шубой. И сказал:

– Знаю о тебе, Месяц Иван. И сейчас, видя лицо молодое, припоминаю его. Никто ведь не оспорит, что пастырь, любящий свою паству, долго помнит ее…

Потом они говорили около часу, а вернее говорил один Месяц, потому что досточтимый Сильвестр попросил его рассказать о себе: о родителях его, о жизни московской, об учении его по книгам, о поездках с отцом по пленным ливонским немцам – о том, чего он видел у них, и чего от них узнал, и чего перенял; потом о войне с Литвой расспросил Сильвестр, о подвигах его, а также о взятии Полоцка желал услышать правду – и правду же о государе. Месяц обо всем рассказывал Сильвестру с искренностью и простосердечием, ибо верил этому человеку, претерпевшему многие невзгоды за истинную любовь к отечеству и не побоявшемуся многажды корить в глаза славолюбивого Иоанна за его неправедные дела, за невоздержание, неумеренность, распутство, не побоявшемуся обнаруживать при царе свое несогласие. О родителях говорил Месяц с любовью, о жизни московской – с горечью, об учении – с восторженным блеском в глазах, о пленных ливонцах – с уважением, о подвигах своих – коротко, о государе же – длинно и с негодованием…

На этих словах остановил Месяца Сильвестр, сказав:

– Скорблю о тебе больше, нежели о себе. Ты муки принял тяжкие, незаслуженные – вина твоя перед государем несравнимо мала рядом с моею, а моя вина ничтожна. Но Иоанн – не Бог, и не заглянет он в сердце нсевидящим оком. Как всякий из людей, он подвержен слепоте человеческой и может не рассмотреть в виновном безвинного.

Месяц же возразил:

– К чему придет отечество, ведомое слепцом?.. Да пускай бы слепец! Великие творения оставил после себя ослепленный Гомер… Зверь правит Россией.

Но Сильвестру не пришелся по душе такой ответ. Он сказал:

– Не вся правда на твоей стороне: ты озлоблен и через свою злобу многого не видишь. Ты не видишь времени своего и своего народа, Месяц Иван, и не видишь России в этом времени среди ее врагов. Откуда же тебе видеть государя этой России? Сидя под столом, знаешь ли, что на столе?.. А Иоанн – царь! Он творит кесарево: и казнит, и милует. И за все с него спросится на суде высшем, как с кесаря, и все взвесится, и воздастся по делам кесарским. И не нам его судить, ибо не мы судьи, ибо каждый из нас слеп своей слепотой. С тебя же, Месяц Иван, спросится втройне за то, что злобу свою столько времени бережешь. Человек для любви создан, а не для злобы. Ты покаяния не ищешь и тем вредишь себе в глазах Всевышнего. Он Пантократор, Он Судья в небесах, а человек на земле должен верить Ему, любить и прощать. Человеку – человечье. Никому не проходило даром нарушение этого закона: рано или поздно наказывалось. И ты, синица, не поднимайся выше синичьего…