Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою - [79]

Шел уже третий час ночи, когда я наконец решился отправиться домой.

Я никак не мог покинуть лабораторию, не повидав еще раз наших мышек. Пришлось навестить их в чулане, где царила полная тишина и полумрак. Мышата демонстрировали полное безразличие к нам и ко всему миру: забившись каждый в свой угол, прилежно грызли по деревяшке. Лишь на кратчайшее мгновение помеченный синей полосой приподнял свое розовое рыльце: казалось, он грезит в упоении или пытается по-своему спросить меня о чем-то. Допускаю, впрочем, что все это мне только померещилось. Все же я выпил больше обычного, поэтому не исключено, что мыши меня и не заметили. Они грызли, грызут, грызли, грызут, — вертелось у меня в голове, — и, подобно им, вечность грызет и подтачивает берег тщеты человеческой…

Счастливый и довольный, я проспал остаток ночи покойно и без сновидений.

IV

Меня не трогали больше ни ветер, ни тополя, ни молоденькие девушки, размахивающие косичками на улицах города в вечерний час. С совершеннейшим безразличием взирал я на бесконечные вереницы велосипедов-трудяг, бойко спешащих утром к заводам и устало ползущих вечером обратно, — и не менее равнодушным оставляет меня куча нечитаных газет, растущая на моем рабочем столе. История, все ее преступления и прочие сюрпризы больше меня не касались. Ясным путем созерцания, упорным спекулятивным трудом я сумел достичь прямого контакта с первичными небесными сущностями. Давно остались позади историческое время и географическое пространство, и день за днем, по мере того как росла кипа исписанных листов, я все яснее чувствовал, что Истина в последней инстанции близко, совсем близко и началось уже ее превращение из бестелесной навязчивой идеи в осязаемую уверенность, достоверность, в залог покоя и душевного равновесия.

Всю неделю я названивал в лабораторию ежедневно. Герман неизменно отвечал: «Все в полном порядке». Иначе и быть не могло. Кончилось владычество обратимости.

И я принялся за работу.

Наверное, никогда в жизни я не ощущал ничего возвышеннее того божественного трепета, которым одаряло меня философское созерцание, пока я набрасывал теоретические контуры своего нового исследования. Отталкиваясь от двух мышей и от кусочка сыра, легко вознестись до весьма непростой проблемы приспособления к окружающей среде, миновать условный рефлекс, сциллу и харибду наследственности и инстинкта, преодолеть затем путь от частного к общему, от явления к сущности — и обнаружить вдруг, что онтологический принцип, универсальная категория, может рухнуть… Моральные, эпистемологические, эстетические аспекты этой революции неожиданно, по-новому освещают многие проблемы, преподнося самые поразительные сюрпризы. Спирально восходя к небесам, чудесный фимиам спекулятивных измышлений укладывается в неведомой выси в стройную систему. Мыши, жалкие «А» и «Б», остаются где-то далеко внизу, как несущественные частности первичного импульса. Не раз случалось мне поздно вечером, завершая работу, глядеть на черное беззвездное небо, размышляя о чудесной силе духа, способной вознести человека из праха в космические выси, создать, основываясь на смехотворных достижениях невзрачных грызунов, геометрически совершенный храм гармонии, вдохновения и вечного умиротворения.

Фрониус тоже трудился не покладая рук. Звонил редко, всегда очень спешил, но живо интересовался моими успехами. Я, слава богу, смело мог заверить его, что работа идет полным ходом и к концу второго семестра, самое позднее — летом, мое исследование, разросшееся до размеров основательного тома, сможет увидеть свет.

В мае Фрониус доложил результаты нашего эксперимента на представительнейшем международном съезде психологов в Страсбурге. Я следил за его выступлениями по телевизору и по радио, пресса пестрела сообщениями о настоящей научной революции, вызванной блестящими успехами экспериментальной психологии.

Сады зацвели в срок. Бесконечные дожди прекратились, утих холодный северный ветер. Весна заполонила город. Вечерами из-под цветущих каштанов, разбросанных на территории университета, доносились звуки сентиментальных гитарных аккордов и пели чистые юные голоса. Труд мой был завершен. Я мог по праву гордиться им. Вне всякого сомнения, он стал моим высшим достижением. Самоотверженность, с которой я решился на столь многотрудный и рискованный теоретический экскурс, принесла долгожданные плоды.

Двадцать третьего мая, точнее, вечером этого дня, в двадцать часов двадцать минут произошла катастрофа.

Вначале был телефонный звонок.

— Ты дома? — прорычал злой голос.

— Естественно. А кто спрашивает?

Я подумал было, что это Фрониус, но сразу решил, что он не мог еще вернуться из Страсбурга, а звонить из Франции слишком дорого. Да и говорили явно из Геннополиса.

— Это я, — послышалось в трубке, — профессор Фрониус. Ты должен приехать в лабораторию. Немедленно.

— В чем дело? Когда ты успел приехать?

— Неважно. Выезжай сию же минуту.

— Что случилось? Ты можешь, наконец, объяснить?

— Случилась беда. Приезжай, сам все увидишь. Я жду тебя!

Что же мне оставалось делать? Я стал поспешно собираться, теряясь в догадках. В голосе Фрониуса явно звучал страх, панический ужас. Зная причуды моего коллеги, я надеялся, что он преувеличивает. Может быть, с ним стряслось что-нибудь на съезде? Связался с француженкой или старый Герман подложил ему свинью? Собственно, Герман всегда был мне чрезвычайно антипатичен: на работу он являлся вечно мрачный и злой, словно мы были лично ответственны за то, что у него плохо с жильем, жена — редкое страшилище и семеро детей. Все — девочки. Взрослые и не замужем.