Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою - [77]

— Что ж, посмотрим. — Я глубоко вздохнул и водрузил на нос очки.

Фрониус весь как-то напрягся. Когда он подходил к своим кнопкам, лицо его становилось непроницаемым и жестким, как лицо командира батареи, собирающегося отдать приказ о первом залпе в первый день новой мировой войны. Впрочем, может быть, мне это только казалось. Даже противная физиономия Германа превращалась в полутьме лаборатории в сакральную маску жреца неведомой кровавой религии.

Под нашими плотоядными взглядами зеленая арена наполнилась ярким светом. Мышки мелко-мелко задрожали, затем успокоились. Тоненько зазвенел колокольчик, и возле дверцы мышиного закутка вспыхнул точечный огонек.

— Я стал разнообразить сигналы, — объяснил Фрониус. — При сочетании слуховых, зрительных и обонятельных стимулов эксперимент получается эффектнее…

— Можно закладывать сыр? — хриплым голосом спросил Герман.

— Да.

Герман принялся за дело. Методично, без лишних движений длинным хирургическим пинцетом просунул в щелку небольшой кусочек сыра.

— Теперь слушай внимательно, — сказал Фрониус. — По ходу эксперимента пришлось ввести несколько второстепенных элементов, дополняющих первичную чистую схему. Мои подопечные — мальчики; следовательно, для того чтобы у них не возникало сексуальных комплексов, я раз в неделю пускаю их на целую ночь к девочкам: пусть порезвятся. Наутро — обратно в клетку… Ну а чтобы они от скуки или от избытка сил не затевали драку, я подкладываю обрезки и обрубки всяких материалов (вон, в углу, видишь?), которые можно грызть. Пусть точат зубы на досуге, зато они при деле и наверняка ничего не попортят.

— Все это несколько напоминает «Kraft durch Freude»[17], обыкновенный фашизм. Тебе не кажется?

— Это меня не касается. Я как ученый не позволяю себе никаких предрассудков: знание рождается только из опыта. Главное — цель, а вовсе не применяемые для ее достижения средства.

Я нагнулся, чтобы лучше разглядеть зверьков. Меня волновало, раздражало почему-то синее пятно на спинке мышонка «Б». («Глядя с недосягаемых и чистых высот Единичного, — писал я в своей книге, — видно, что каждый человек, любой индивид отмечен неким знаком, цветной полоской особого, только ему присущего спектра, в котором заложена его счастливая или несчастная участь, судьба…») Да-с. Да…

Тут я обратил внимание на блестящие черные бусинки мышиных глаз. И понял, что стою в преддверии невероятной, фантастической тайны. Так замирал Платон на пороге пещеры и святой Франциск при виде крохотного соловья, так Гегель смотрел на кусочек магнита… За мышиными глазами, под серыми шкурками этих грызунов скрывались нервы, кора больших полушарий, хранилища наследственности и приобретенного знания. Средоточие Природы и Закона. Глядя на послушно застывших в ожидании мышат, я ощутил какую-то непонятную жалость, смутное сочувствие. Вот он, Старт, подумал я, исходная точка общественного бытия и бытия экзистенциального. В этом нервном ожидании, в дрожащих усиках этих невзрачных существ заключается весь смысл и содержание жизни. Как это горько! Какой печальный символ нашего с вами человеческого существования.

Металлическая дверца внезапно открылась. Подопытные ринулись на арену. Один — направо, другой — налево. Захваченные азартом бега, сделали по нескольку кругов. Пытались подпрыгнуть — вверх, к стеклянной крыше. Тщетно. Пути для бегства не было. Вверх — тем более.

— Я даю им набегаться, — объяснил Профессор, — пусть израсходуют излишнюю энергию. Кстати, частично снимается воздействие заточения. И возникает стресс, вызванный беспомощностью, бесполезностью борьбы…

— Мне не совсем понятно, о каком стрессе ты говоришь.

— Ах, ну да… Сейчас объясню. В двух словах. Прежде чем приступить к эксперименту с «А» и «Б», я, естественно, провел несколько предварительных исследований. В одном из опытов я взял двух точно таких же мышат, самцов, братьев одного возраста. Одного я сразу бросил в бочку с водой, а второго, прежде чем бросить, держал в течение пятнадцати минут в руке: пока он не убедился, что пропал, что борьба бессмысленна и бесполезна. Так вот, да будет тебе известно, что первая мышь, не прошедшая испытания страхом, проплавала в бочке шестьдесят часов. А вторая, подвергнутая стрессу, сдалась почти сразу: через два часа я уже нашел ее лапками кверху. Следовательно…

— Достаточно. Я понял. Можно продолжать.

— На этот свободный — относительно свободный — бег отпущено ровно три минуты. Собственно, мой эксперимент начинается только после этой подготовки.

Я обратил внимание, что на этот раз ни одна из мышек не смела коснуться находящейся под напряжением заслонки, отгораживавшей сыр.

Трижды вспыхнула белая лампочка. Мышата как по команде прижались к стальному рычагу. Оба сильно дрожали.

Прозвучал звонок… И тут на моих глазах свершилось чудо! Мышь «Б», мышонок, помеченный синими чернилами, стал неуклюже пятиться и вдруг неожиданно ловко, изящно даже, подпрыгнул и очутился на платформе. Механизм сработал, как чуткие весы, и мышь «А» набросилась на сыр. «Б», казалось, вовсе этого и не замечал. А ведь я знал, что он голоден и что для его чуткого обоняния сыр пахнет убийственно. Судорожно жрущий «А» должен был, по логике, довести «Б» до отчаяния, но тот сидел неподвижно, как воплощение самопожертвования. Сама Отрешенность. Серенький Будда…