Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою - [32]

Она тихо, без малейшего шума открыла дверь. Вошла тихонько, на цыпочках, как ходила в детстве, когда отец работал и она не хотела ему мешать. Она подошла к нему и заплакала:

— Папа, прости меня, принесли простоквашу!

НОРМАН МАНЯ

Норман Маня родился в 1936 году в Сучаве. Прозаик. Окончил гидротехнический факультет строительного института. Опубликовал сборники рассказов «Долгий край ночи» (1969), «Первые ворота» (1975), «Октябрь, 8 часов» (1981); сборник эссе и исповедальной прозы «Годы ученичества Блаженного Августина» (1979, Премия Ассоциации писателей Бухареста). Романы: «Пленники» (1970), «Книга сына» (1976), «Дни и игра» (1977).

Рассказ «Свитер» взят из сборника «Октябрь, 8 часов».

СВИТЕР

Она уходила в понедельник и возвращалась в пятницу. Уходила и плакала, точно прощалась навсегда: довольно, больше она не оставит нас одних, за неделю все может Случиться. А вдруг накануне ее возвращения произойдет чудо и нам не надо будет больше расставаться: небо прояснится, и мы очутимся в поезде с настоящими вагонами… Он совсем не будет похож на тот, что привез нас сюда, вытряхнув в глушь, точно убойный скот. Это будет светлый теплый поезд с мягкими сиденьями, добрые, вежливые тети будут ходить по нему и предлагать разные кушанья, как и полагается поступать с путешественниками, вернувшимися с того света. А вдруг до пятницы, дня ее возвращения, это нескончаемое пепельное небо рухнет, поглотив нас целиком, — мы со страхом ожидали этого дня, — и все окончится навеки. Поэтому возвращалась она всегда почти бегом, охваченная ужасом, едва переводя дыхание, мешок, который она волокла на себе, был набит днями и ночами, вырванными ею у жизни для нас.

Она была уже как тень, высохшая и почерневшая. Стоя у окна, мы ждали, когда из тумана появится призрак, с лихорадочной поспешностью приближающийся к дому. Она просила, она убеждала, и, наконец, ей разрешили ходить в соседние селенья. Они знали — не убежит, ведь у нее оставались мы. Отец получал за работу четвертинку хлеба в день, и, если б не она, мы давно бы умерли, еще в самом начале.

Ей позволили уходить. Время от времени им нравилось проявлять этакое циничное благодушие, удовлетворяя чью-то просьбу. Это было для них своеобразной игрой, которую с тем и затевают, чтобы неожиданно прервать, получая удовлетворение от собственной жестокости. С понедельника до пятницы она вязала у крестьян, живущих в округе. Мы понимали, что игра может оборваться в любой момент — в нашей ли лачуге или в одном из тех теплых домов, где она, не зная чужого языка, работала молча, получая за это картофель, фасоль, а иногда муку, брынзу, сушеные яблоки и сливы. Она еще надеялась, что нам удастся спастись, и цеплялась за все, что могло нам помочь.

Пятница всегда была для нас неким началом. Мы как бы снова получали отсрочку. Она проскальзывала к нам сгорбленная, раздавленная тяжестью мешка. Радость от каждой нашей встречи была такой оглушительной, что поначалу мы не могли говорить. Долгое время она молча металась по комнате, точно обезумев от радости, боялась к нам приблизиться, словно не веря, что снова видит нас. Потом с трудом приходила в себя, развязывала мешок, брошенный у порога. Когда она наконец разгибалась, собираясь раздать содержимое, — это значило, что она успокоилась.

Вот и сейчас она аккуратно раскладывает на полу картошку и свеклу в шесть кучек, рассчитанных на шесть дней. Отдельно отложены три яблока. Проводит рукой по лбу — усталость иссушает ее силы. «Я тут кое-что припасла». Все привычно. Ее слова не обязательно означают какой-нибудь сюрприз. Мы давно уже не ждем ничего нового, лишь удивляемся тому, что возможно хотя бы это.

Она тащит его из глубины мешка с усилием, точно это уши или передние лапы какого-то зверя. Он выскальзывает на пол из ее исхудалых рук, не сумевших удержать его, и оттуда кажется еще толще, пушистее.

Конечно, он предназначен для папы, хотя, по-моему, для этого он слишком красив; впрочем, он как раз, может, потому и красив, чтобы каждый, глядя на него, не мог побороть искушения завладеть им. От него шло сияние! Наверное, добрый волшебник, который все-таки спас нас, решил показать, на что он способен, и прислал эту тайную весточку. Ночь вокруг нас дышала дымом, холодом и тьмой, мы привыкли слышать одни лишь выстрелы, окрики, лай сторожевых собак, которым потом долго вторил хор ворон и лягушек, — мы забыли, что на свете бывает такое сияние…

Она не смогла развернуть его перед нами, и мы не увидели его целиком, но теперь это уже не имело никакого значения. Мы все поняли: это настоящее. Теперь и наше спасение казалось не за горами, во всяком случае оно стало возможным, раз возможно такое чудо.

Я не смог удержаться, я подошел к нему и погладил. Он был мохнатый и послушный; казалось, завернись в него — и никто тебе не страшен. Я гладил его ворот, потом сжал и снова расправил, он слушался меня. Я положил его, развернул, потом снова сложил, потом поднял и понес к отцу. Но меня остановил ее голос — я так и думал, сейчас она скажет, что он принадлежит мне, хотя, по правде говоря, больше всех он нужен отцу, который давно потерял надежду на спасение.