Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою - [14]

Ее приезд был победой дипломата-наместника и соответствовал замыслам государя, так как они сообща уничтожили ее род, убили брата, изгнали мать. Князем руководили тогда далеко идущие честолюбивые замыслы, помощник выполнил тягостную, но необходимую обязанность. Лучше бы ей было окончить свои дни в монастыре и по возможности поскорее, род бы ее угас, но Бетлен-младший, богач и недавний аристократ, женился на ней, возжаждав для своих потомков еще большей знатности — единственного, чем гордились тщеславные провинциальные дворяне. Он готов был к недовольству государя, готов был к немилости и опале, лишь бы королевская кровь Яноша Запойи возвысила потомков его деда, свинопаса из пусты, лишь бы дружбы его потомков почтительно искали дерзкие честолюбцы, рвущиеся к власти и заискивающие перед царственным прошлым. Младший Бетлен, а был он далеко не молод, принял приглашение наместника в знак своей покорности государю, и вот теперь под руку с его блистательной юной супругой шествовал прежний апрельский дурачок, причастный к изгнанию ее матери и убийству брата. Черная лента в пепельных волосах откровенно напоминала об этом, но, возможно, всего лишь удачно оттеняла точеную красоту бесстрастного лица графини и свидетельствовала лишь об утонченности ее вкуса. Выражая почтение к ее царственным предкам (прошлое, увы, незыблемо!), хозяин, а глядя на него, и гости не садились до тех пор, пока она не заняла своего кресла, по правую руку от наместника.

Красное вино из того особого погреба, ключи от которого берег у себя дворецкий, подогревало веселье, и пиршество постепенно оживлялось. За столом громче всех хохотал граф, громче всех шутил, пусть незамысловато, но откровенно — да, приходится признать, что шутил граф грубо. Грубыми были шутки, грубыми яства и люди, грубым было и развлечение — убийство дичи, впрочем, как и вся жизнь, которая требовала от живущих силы и хватки. Утонченная ирония наместника таяла каплей горького яда в бушующем море тяжеловесных шуток этих жизнелюбивых вельмож, с виду послушных и государю, и его ставленнику, а на деле чувствующих себя здесь хозяевами и готовых в любую минуту взбунтоваться.

Вино лилось рекой, и сотрапезники затянули веселую песню времен мятежей (вспыхивающих то здесь, то там и по сей день):

Так засох навоз свинячий,

И лопата не берет,

Ничего, дождемся немца,

Он зубами отдерет.

Жажда власти, любовь к жизни, восторг набитого брюха и хмельной головы выдували из толстых щек любимую песню.

Чтобы не нарушить компании, подтягивал ей и наместник; он щурился и с едва заметным ехидством поглядывал на графиню Маргарету, а та, не забывая, как воевало ее семейство и каким плачевным был его конец, все же звонко хохотала, но петь не пела — из женской стыдливости, конечно.

Граф, с трудом поднявшись из-за стола, пригласил свою юную супругу на танец. Она с кротостью ответила, а он не сразу взял в толк, что ему отказали, и пошел плясать один, без музыки, громко стуча каблуками, и казалось, конца этому грохоту не будет. Потом граф плюхнулся в чье-то кресло, уронил голову на стол и захрапел. Слуга осторожно выволок его из-за стола и повел в опочивальню. Стали расходиться и другие гости, и каждого провожал слуга. Наместник встал и поклонился графине, и она с царственной непринужденностью ответила на поклон, и на лице ее была лишь любезная благожелательность.

По всему огромному залу вразброд стояли и валялись кресла, ни о благородстве, ни о порядке уже не было и помину, отовсюду веяло запустением, разладом и холодом — словом, тем, что остается после того, как уходит жизнь. Наместник знаком отослал слуг, приказав все оставить как есть, и присел на треногий табурет — такой найдется в каждом, даже самом бедном валашском доме, — к огню поближе. Ему хотелось побыть одному, и секретарь-француз долго смотрел, как он ворошит угли, и не решался приблизиться, хотя дело было важное и неотложное.

— Все готово, ваше сиятельство, не изволите ли взглянуть на зверя и на вожатого?

Наместник посмотрел на него отсутствующим, безжизненным взглядом и ответил:

— Нет, это твое дело. Я полагаюсь на тебя.

Секретарь направился к двери, но взмах руки остановил его, он стоял, молчал, ждал. Медленно тянулись минуты, наконец наместник негромко заговорил:

— Может, эта встреча мне на роду написана. Когда-то в юности я видел ее мать, а когда встретился с ней снова, то увидел уродливую, надменную и вздорную старуху. Конечно же, она не узнала меня. А в молодости она была хороша, куда лучше дочери, она снизошла до меня, красовалась передо мной, гарцуя на лошади. Нет, ничего я не добился, ничего не успел, и скоро всему конец.

Теперь он в упор смотрел на секретаря и, как бы отстранив неприятную для себя нерешительность, произнес:

— Нет, нет, надо с этим покончить! Где зверь? Веди!

Крадучись, точно это были не владелец замка и вернейший его слуга, они прошли коридорами, спустились во двор и торопливо пересекли его. Секретарь трижды стукнул в толстую дубовую дверцу, чересчур массивную даже для этих крепостных стен, и, не дожидаясь, пока откроют, снял с пояса ключ и отпер накладной замок.