Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 3 - [71]

Я недоуменно смотрел на маленькую белую тряпицу. Подержал ее в руках, развернул, не зная, что и сказать. Цветочки какие-то синие… И вдруг меня как камнем по голове ударило: Гильеметта! Платок, что она на дорогу подарила.

Я едва не засмеялся от облегчения. Айма стояла, упирая руки в бока, как сердитая торговка; и в голосе у нее уже звенели слезы.

— И как давно? Как давно ты завел себе эту шлюшку? Вижу, она не бедная, дрянь такая — тряпка-то шелковая, и нитки тоже. Не первый год, поди, к ней таскаешься — а меня про запас держишь?

— Ну Айма, ну что ты, — попробовал я ее успокоить, но она кулачки сжала, будто ударить собралась. Пришлось мне вспомнить сегодняшний новый опыт командования. Властность — лучшая убедительность, люди ее ценят. Я схватил ее за обе руки, крепко сжал, чтобы девица и пошевелиться не могла, и сказал как можно суровей:

— Будешь меня слушать или тебя тряхануть хорошенько?

Поверила. Замолчала, даже можно сказать, с надеждой.

— Платок мне, и верно, одна женщина дала, — сообщил я, зная наперед, что мужчине перед девушкой никогда не стоит оправдываться. По крайней мере, если он не хочет оказаться виноватым. — Женщина эта мне в матери годится. (Ну, тут я приврал — прости, Гильеметта — но так было вернее).

— Старуху, значит, себе завел?..

— Молчи, дура. Слушай. Она меня, можно сказать, по-матерински благословила. Почтенная замужняя женщина, ничего у нас с ней не было, даже и в мыслях не держали. Я ей, может, сына напомнил. А ты впредь должна мне верить. И в вещах моих не копаться. Поняла?

— Поняла, — всхлипнула Айма. И мне сразу стало ее жалко-жалко, дурочку, так что я ее обнял, а она сопела мне в подмышку, как малое дитя. — Как же я тебе верить-то могу, подумай сам? Все время ездишь Бог знает где… Парней-то на свете мало, а девиц скверных в любом замке, как вшей у клошара…

Я бормотал ей на ухо какие-то клятвы, заверения, что и не думал ей изменять, что все между нами хорошо. Она успокоилась малость, потребовала только сжечь плохой платочек. Я тут же отказался — еще чего, подарок сестры сжигать из-за одного того, что Айма уродилась дурехой!

Ты лучше себе косынку возьми, предложил я. Носи на здоровье, а меня зря не подозревай.

На чем мы и помирились. Айма повязала Гильеметтиным платочком голову. Правда, назавтра я на ней этого платка уже не видел — возможно, ревнивая девица его все-таки сожгла. Впрочем, завтра стало уже не до платков. Я до полдороги проводил ее домой, сам себя не одобряя за такой поступок — но воображение рисовало притаившихся за каждым углом насильников, да и идти было, по счастью, недалеко.

Так, чувствуя себя ужасно усталым, но зато всем вокруг бесконечно нужным — и оттого, можно сказать, счастливым — я прикорнул на своем посту на соломенном тюфячке. Вот и прошел последний мой мирный день в городе Тулузе.

* * *

Три недели осады пролетели как сплошной бесконечный день. Иногда, правда, этот день делался темным — однако ничего не менялось, даже не приходило ощущения ночи: суета не затихала, работа не прекращалась. Ночью мы восполняли иссякший за день запас камней и стрел, чинили поломки — однажды камень из катапульты осаждающих здорово поломал нашу мангонелу, да еще и поранил одного человека. Слава Богу, хоть не убил — но пару ребер поломал. Хорошо, что основной удар пришелся в машину, а парня всего-то задело обломками главного бруса.

Отряды рыцарей делали вылазки. Мы успешно отбили три штурма, начавшихся сразу по всем фронтам: у Луи хватало на это людей, а вот времени на долгую осаду явно не доставало. Хорошо еще, что Тулуза запаслась провизией — всякое снабжение прекратилось, потому как город обложили со всех сторон. Сам я за воротами не был — слишком много дел находилось и на посту Матабье. Спали мы часа по три за сутки, не больше — и то не сплошь, а вырывая по четверти часа из всех времен суток, когда было возможно. Спали не раздеваясь — куда там! — просто падали, где стояли, хорошо если на тюфяк, и тут же проваливались в блаженную темноту. Как ни близко стоял от наших ворот мой дом, я не заходил туда ни разу. Нужду справляли где придется — в башне у нас был горшок, который опорожняли в ров или же на головы осаждающих; а то, бывало, и нужду-то справить некогда, а потом как-то притерпишься и забудешь, чего хотел. До того ли, когда война. Когда франки, упираясь, тащат к стенам огромный «кат», сами тащат, коли волы отказались двигаться под градом камней! — а твое дело — стрелять, управлять машинами, рушить проклятую башню, и все время орать… орать не то что бы надобно — само получается. Стук, грохот, крики, сущий ад. И даже возгласы вроде «Дева Мария!» не прибавляют адской картине благодати.

Ели мы дай Бог если раз в день. И даже не из-за нехватки еды: конечно, провианта было мало, но Капитул расстарался для защитников — женщины утром и вечером приносили нам покушать, чаще всего суп, намешанный из хлеба, капусты и свиной солонины. Но бывало, что суп по полусуток стыл под стенами, потому как мы не находили время за него приняться. Вот воду расходовали беспрестанно — то и дело поднимали кувшины, опрокидывали их друг на друга, почти не отрываясь от работы, жадно пили — и пьянели от тепловатой колодезной воды, как от лучшего вина. Айма с Раймондой, Каваэрс и другими девушками квартала, таскавшие нам воду и еду, сами пошатывались от усталости. Помнится, взбежав на башню с очередным тяжелым кувшином на голове, сестрица моя подала его папаше Гвоздолому, а сама присела у стены, рядом с ведрами. Опустошив кувшин, мы стали искать девушку — и обнаружили, что она спит крепчайшим, сладким сном, склонив голову себе на колени.