Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 3 - [58]

— Да, я верующая[10], - и таковой до смерти останусь, яростно отозвалась Айма, — у нас в квартале опять можно свободно совершать святые обряды, не то что в прошлом году, когда на Пасху корзину освященного хлеба — жесткого и старого — тайно, с оказией, по домам передавали! Отец Пейре, Совершенный, в Тулузу вернулся, и отец епископ на Пасху показывался, вот война кончится — тогда-то поживем!

Дура, сказал бы я ей, война никогда не кончится, если позволять еретикам страну губить! Уйдут эти франки — придут новые, снова притворяясь, что они явились ради еретиков, а не ради наших земель. Однако вместо того я поцеловал ее куда попал (а попал в выгоревшую в гнедой цвет макушку) и сказал, что вот когда мы поженимся, тут-то она непременно станет верной католичкой, ибо жена неверующая освещается мужем верующим. «Сперва женись, болтун, тоже муж нашелся!» — фыркнула Айма, но никакого несогласия с этой идеей не высказала. Наоборот, заулыбалась, вытирая слезы лохматыми своими волосами.

* * *

Через пару дней последовала первая наша вылазка в Тулузе. Большое войско, в котором был и я, переплыло реку на баржах и вновь заняло западный берег, чтобы захватить ставку крестоносцев — те обосновались в бывшей паломнической больнице, крепком каменном здании у самой реки. Мы дрались всю ночь и почти весь следующий день, потому что ясно дело — кто займет западный берег, тот и держит контроль над рекой, а нам он был весьма важен, и не только потому, что по воде приходило зерно. Монфор, который сперва сторожил на случай новых наших подкреплений восточную часть стен, едва подоспел до окончания боя, снова умудрился занять восточный барбакан моста — но тут уж с нашей стороны башню разбили машинами, и все его усилия пошли прахом. Сам видел, как кувыркались в воде добиваемые уже на плаву человечки — многие сразу шли ко дну в тяжелых кольчугах — и я сквозь поволоку красноватого пота полутора суток боя с трудом подумал о Сикарте де Груньере, помяни его, Господи, во царствии Своем, аминь, ведь все мы когда-нибудь умрем. В мешанине мне мерещились шампанские гербы. Черт с ними, с шампанскими гербами! Я теперь знаю один только герб — золотой расклешенный крест, да тулузский агнец на алом поле, все остальное — ложь и прах. Я и сам несколько раз видел Монфора в гуще боя, отличая его по посадке от других фигур, меченых тем же гербом: Монфор сидел плотнее, очень высокий в седле — оттого, что ноги короткие, а тулово длинное, с широченными плечами. Великан великаном. Однако все-таки отступил непобедимый великан — и не в первый раз со времени Бокера! — отступил в конце концов, оставив тулузцам пригород и западный берег Гаронны. Я почти ничего не помню об этом, кроме одного — когда наш командир, прованский рыцарь де Бом, протрубил отбой, я склонился головой на шею коня, не заметил, как намотал поводья на руку, и мгновенно заснул сном праведным, погас, как свечка, и проснулся только когда хохочущий Аймерик без шлема толкал меня в бок, и все вокруг уже спешились, и я понял, что мы — у прежней ставки Монфора, а мне в лицо тычут фляжку с водой. Все тело болит, все до единой жилки, мой шлем в руках у друга, глаза почти не видят, безумно жарко — так что даже любая вода похожа на вкус на твою собственную теплую слюну; счастье, счастье, победа, не надо больше двигать руками. А вот меч я успел, оказывается, вложить в ножны. Хорошо, что тело иногда само помнит, что ему делать.

Середина июня, жара жутчайшая. К счастью, нам, профессиональным воинам, давали отдохнуть после схваток и не принуждали к вечным оборонительным работам. Нам не приходилось ни чинить укрепления, ни рыть засыпаемые рвы, ни участвовать в постройке камнеметов. Однако мы все равно участвовали, что ж поделаешь, не сидеть же дома, когда вся Тулуза работает. Айма и Айя круглыми сутками пропадали на своей «вертушке» — руководила ими женщина постарше, под ее началом состояли не только девицы, несколько мальчишек тоже, и один старик. Хотя камней было много потрачено, оставалось также немало — некоторые дома, принадлежавшие предателям, также разбивали на камни, а камни стаскивали к камнеметам. Я, едва проснувшись, проглотил выданный на Америгой кусок хлеба с салом, зажевал недоваренным горохом из котла (на Америга варила еду для работников камнеметов) и тут же встал в пару с Аймериком таскать тяжелые камни. Тем более что ночевали мы в одном доме — у нас, на супружеской кровати мэтр-Бернара и его жены, и хоть бы кто потрудился мне объяснить, как я туда попал: я убей не помнил!

Монфор забросил свой западный лагерь в Сен-Сиприене, но в восточном по-прежнему кипели труды. Айма работала у ворот Монтолье, как раз в самой опасной части стен; с их платформы за стенами, куда мы залезали, чтобы втащить собственный поддон со здоровенными и для женщин неподъемными камнями, было хорошо видно долину внизу, испещренную дымами и пятнами шатров за частоколом, и чудовищную деревянную башню, которая все росла вверх уже на протяжении месяца. Огромнейший «кат», какого я еще, пожалуй, и не видел, Монфорово любимое детище с толстенными стенами и десятком-другим осадных крюков-лапок. Однажды эта тварь уже пробовала подползти к нашим стенам — но хороший удар соседнего камнемета (остальные работники мангонел завопили от радости и ревности) пришелся ей точно в середину, проломив защитную стену, сломав опору и убив несколько человек внутри. «Кат» медленно и недовольно отполз, а мы продолжили жечь фашинник во рвах.