Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 3 - [112]

. Я держал в своих руках его голову, тяжелую седую голову, и чувствовал, что он подобен скале, которая в моих руках крошится и обращается в песок; льду, что тает и истекает водой в горячую землю. В Палестине мне приходилось видеть многих умирающих; немало смертей встречал я и в лангедокской войне. Но подобной нищеты не видел я никогда, мечтая об одном — поделиться с ним собою, стать единым целым, отмолить, оставить, не отпустить… Но мой отец по воле Божией уплыл в темную воду непознаваемой смерти, и одному Искупителю ведомо, как именно встретит Чистилище его изможденную душу. Я надеюсь, что он в Чистилище. Верю в это, хотя и немногие со мной согласны.

Ведь ему отказали в причастии. Раймон Тулузский умер под отлучением; и я слышал, что Рамонет — то есть граф Раймон Седьмой — собирал свидетелей по всему Лангедоку, желая очистить память отца перед Папским престолом. И обрести разрешение достойно похоронить его — того, чьи останки знаком последней, посмертной нищеты до сих пор покоятся не погребенными в деревянном гробу в саду Тулузского командорства нашего ордена. Я слышал также, что Рамонет в этом не преуспел, как, впрочем, и в намерении жениться и подарить Лангедоку нового графа династии Раймондинов. Святой отец Папа, к которому обращались за снятием отлучения, скончался неожиданно, и процесс повис в воздухе — новому же Папе оказалось не до погребения какого-то давно почившего старика, сын которого, к тому же, имел несчастие повздорить с матерью французского короля. Не помогли даже сто «непредвзятых свидетелей», терпеливо собранные и расспрошенные следователями, двумя братьями доминиканцами; не помог и фолиант с изложением процесса, решенного вроде бы благоприятно. Этот день, прегорестный для Раймона-младшего, должно быть, сильно сократил ему срок в Чистилище, как всякое незаслуженное земное страдание. А что до моего возлюбленного отца…

Зато умер Рамонет хорошо. Очень хорошо, так что даже можно сказать, святой отец Иннокентий был прав, говоря о «благом начале, благом конце». До Святой Земли мой брат так и не доехал, хотя собирался сдержать крестоносный обет, принесенный во окончание долгой и унизительной войны. Многие говорили — он проиграл. Но пред лицом более важных вещей, таких, как смерть, даже потеря земли не является поражением.

Хотя он был тяжело болен, нашел силы спуститься с постели и ждать на коленях прибытия альбийского епископа со Святыми Дарами. До того его уже исповедал один святой отшельник, спасавшийся в тех местах. Консулы хотели доставить больного графа умирать в Тулузу, а может, надеялись, что от самого тулузского воздуха ему станет лучше; но до столицы Рамонет так и не смог добраться, умер в Милло, что на Тарне, елеопомазан и примирен с людьми и Господом. Надо же, говоря о покойном тулузском графе, который скончался в пятьдесят с лишним лет, я по-прежнему называю его Рамонетом! Не могу отвыкнуть, да и не отвыкну, должно быть, уже никогда.

Похоронили Рамонета в святом аббатстве Фонтевро, рядом с его матерью — должно быть, они повстречались наконец, разлученные смертью и ею же, благой смертью, снова собранные воедино в месте злачном, месте покойном. Возможно, там, где нет ни тоски, ни горя, и Господь утирает всякую слезу с очей их, они даже и не скучают по моему отцу. А он до сих пор еще не погребен.

Не так давно умерла и Жанна, дочь Рамонета и принцессы арагонской, рожденная уже после моего отбытия. Графиня Тулузская, девочка, которую я никогда и не видел. Девочка… Почти и не видевшая отца: французская королева отобрала ее у ее земли и родителей, чтобы воспитать француженкой, но, говорят, так и не смогла вытравить из нее Юга. Жанна умерла в пятьдесят лет; и не оставила наследника. Так пресеклась прямая линия, род тулузских графов, род Раймондинов. Я же пока остаюсь. Не знаю, как ко мне пришло решение — не решение даже, а твердое осознание единственного пути, единственной цели, с которой некогда я разверз ложесна своей матери. Предстательство. Не тем великим Предстателем из Иеремии — нет, лишь частью, плотью и кровью, тем, что осталось от моего отца на белом свете, хочу я быть, чтобы каждый раз, принимая Святое Причастие, кормить и его голодную душу. Тогда я смогу как бы сам стать белой облаткой, малой облаткой, которую Спаситель всепрощающей прободенной рукой положит на язык моему отцу.

«Ибо все мы — одно во Христе Иисусе, Господе нашем».

Затем и оставил Он меня до срока, худшего из своей родни, но — последнего. Оттого Он и взял меня от среды и сделал монахом. Оттого и положил меня связью — меж людьми разрозненными, насколько это возможно, меж людьми, в жизни остававшимися врагами и примиряющимися только внутри моей молитвы. Я очень мал и с каждым годом делаюсь все меньше, истаиваю, так что боюсь и не заметить мига собственной смерти. Я настолько мал, что могу стать вовсе никем, раствориться в своей семье и оставаться — каждым из них, ими всеми. Возлюбленным отцом, некогда — первым светским пэром Франции, чьи кости в бедном садике иоаннитов ожидают блаженного упокоения ради восстания в последний день. Моей матушкой, перед смертью просившей монашеского облачения. Дорогим сердцу Эдом, известие о кончине которого я получил через десять лет — не такой уж и долгий срок для тутошней палестинской почты. Бертраном, ненадолго пережившим своего брата и сеньора; Гильеметтой, скончавшейся еще ранее… Никогда не виданной мною графиней Жанной, которую, поговаривают, отравили французы; она так и не смогла родить ребенка от брата французского короля. И самим Рамонетом, так и не успевшим явиться за Море в свите доброго короля-крестоносца Луи. Что же, Outre-Mer я постараюсь оставаться и за него. И за рыцаря Бодуэна, конечно. Никогда не забываю о рыцаре Бодуэне.