Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 - [63]

— Он любил брата? — спросил я с болью узнавания — оказывается, у графа Раймона тоже был брат, родная кровь, по ту сторону потока…

— Да наверное; братьев почти все любят, даже если те последние сволочи. Все равно, если тебя и нелюбимый брат предает — это ужасно обидно. Мой отец хорошо нашего доброго графа знает, и пивал с ним несколько раз в доме Гюи Дежана — это такой умный человек, которого то и дело консулом избирают. Так вот даже отец к доброму графу боялся подходить тогда весной, когда этот самый Бодуэн к Монфору переметнулся. Отец говорил — граф такой был с лица черный, все боялись, не заболел ли. Ясное дело, пил тогда много…

— А Бодуэн сам — какой?

— Какой, какой… дурной. Предатель потому что. Вот трубадур Гаусберт Рыжий, который к нам часто заходит попеть, когда в Тулузе бывает — он говорит, что самую радостную песню напишет в день Бодуэнова повешения. Все его ненавидят, Бодуэна, а ты как думал?!

— Ты его видел когда-нибудь?

— Нет… Нет, кажется. Да он в Тулузе редко бывал. И незачем его видеть — проклятый он человек, душу нечистому продал.

Мне вспомнился Гилельм Кат — опять Гилельм, опять это имя пришло ранить нас! Кат, который обнимался с графом де Фуа, нагибаясь с седла, и слезы мочили ему бороду.

— А если бы этот Бодуэн пришел к графу Раймону обратно? Принял бы тот его? Как тебе кажется?

— Конечно, да. Или — нет… Я не знаю. Да чего там, он же не вернется.

— Заткнитесь, — сказал нам разбуженный спором рыцарь Арнаут. — Заткнитесь, парни. Спите. Нам, может, завтра жечь машины и лагерь снимать ко всем чертям.

Уже потом, в Тулузе, я узнал из рассказа мэтра Бернара — не помню, с чего у нас произошел разговор о Бодуэне — что того и провансальцем-то назвать сложно: родился он и воспитывался при королевском французском дворе. Домна Констанса, королевская сестра, поссорилась с мужем, графом Раймоном V, и уехала к брату во Францию, нося во чреве маленького Бодуэна. Тот и отца-то никогда не видел, потому как приехал в Лангедок за наследством только после его смерти, к принявшему титулы брату; так они впервые и повстречались — старшему, Раймону, было сорок, а младшему, Бодуэну — тридцать лет. Не было даже доказано, что Бодуэн — родной, а не сводный брат нашему графу: он привез с собой бумаги, что мать его — принцесса Констанса, а вот об отце ничего не мог предъявить; и этот сын, родившийся после развода родителей, заявился в тулузский лен оспаривать наследственное право нашего Рамонета! О каком настоящем братстве могла тут идти речь, сам посуди? И о какой взаимной любви? Был Бодуэн франк франком, по-нашему вовсе не говорил; однако доверился ему добрый граф Раймон, принял в Тулузе, признал за брата. И еще большую честь оказал Бодуэну брат: назначил его опекуном своего сына и наследником — вторым после Рамонета. Было это осенью после публичного покаяния, когда уже пали земли Каркассе, и злые легаты начали точить зубы на графство Тулузен. Граф Раймон тогда собрался искать помощи сперва у короля Французского, своего кузена, потом — у Папы; и перед долгим странствием составил он завещание. Мэтр Бернар сам стал одним из свидетелей, скреплявших акт подписями в присутствии нотариев; наследником граф объявлял своего сына, Раймона; опекунами же Рамонетовыми — тех, кому доверял более других. А именно — своего кузена графа Комминжского, консулов Тулузы и рыцаря Бодуэна, дабы тот «защищал и воспитывал» наследника в случае смерти или плена его отца. Да, мэтр Бернар сам видел эту бумагу — «воспитывать и защищать всегда и против всех»… Бодуэн, плюс к тому, получал десять тысяч су ренты с доходов графства — а это немало, ей-богу! Да и вообще, то, что граф его признал своим братом, можно счесть за большую честь. Ах, добрый граф наш, добрый граф… Могли ли вы подумать, что всего-то через год он предаст вас, свою родную кровь, со всей вашей щедростью? Никогда я не любил его, Бодуэна, сказал мэтр Бернар, доставая из-под стола новый запечатанный кувшин. Давайте, ребята, выпьем еще за покойного Гилельма, чтобы Господь к нему был милосерден — милосердней, чем люди в этом мире Злого Бога оказались…

Кстати о щедрости и родстве. Когда мы с Аймериком вернулись — вместе с отступающим войском Тулузским въехав в город через ворота Шато — нас встречали у ворот дома. Мэтр Бернар, спешно прибежавший из капитула; на Америга в синем праздничном чепце на голове; Айя с малышкой на руках; Айма… Айма, которая молча бросилась вперед, приподнялась на стремени своего брата, не дожидаясь, пока он спешится, и расцеловала его в щеки. Я ступил на землю; девушка единым порывом подлетела ко мне и расцеловала и меня. Следующей меня облобызала госпожа Америга, а потом — к безмерному моему изумлению — и мэтр Бернар. Он подержал меня в кратких объятиях, похлопал по потной, уже не кольчужной спине.

— Ох, отец, позор-то какой… Ты уж, небось, слышал. Город за Монфором. За нами — только несколько замков.

— Это ничего, ребята, — мэтр Бернар, вопреки обыкновению, был с мокрыми глазами, и все ерошил волосы сына, ощупывая, верно ли тот жив и цел. — Это все ладно. Тулуза, главное, стоит, и стоять будет. И с графом нашим все в порядке. Слава Богу, хоть вы сами живы вернулись.